Смерть Рахманинова — удар всей мировой музыкальной культуре».
Весь день Бунин провел в подавленном состоянии духа. Даже на пропилку он ушел один, мягко сказав Бахраху:
— Извините меня, Александр Васильевич, хочется сегодня побыть в одиночестве.
В лесу было еще сыро. Бунин побрел по дорожке, вившейся вдоль домов, огражденных высокими изгородями из белого камня. На развилке он живо вспомнил, как в августе тридцатого года на этом самом месте у Рахманинова сломался автомобиль. Он любил водить его сам, самому пришлось и чинить.
Когда ремонт закончился и роскошный «Линкольн», блестя лакированной поверхностью и ярко светя фарами, готов был катиться с грасской горы, Бунин уговорил Сергея Васильевича остаться в «Бельведере».
…В тот вечер они долго не ложились спать. Удобно развалившись в плетеных креслах, они курили дорогие сигары, пуская в темное небо кольца дыма, потягивали дорогой коньяк (привезенный щедрым Рахманиновым) и вспоминали неповторимую молодую пору — май 1900 года. Они встретились тогда в Ялте.
Чуть не всю ночь они проговорили на берегу моря, почувствовав друг к другу неодолимую тягу.
— Подобное бывало, пожалуй, лишь в романтические годы молодости Герцена и Тургенева, — тихо произнес Бунин, словно его мог слышать старый друг.
В ту первую встречу Рахманинов порывисто обнял Бунина и воскликнул:
— Будем друзьями навсегда!
Познакомились в ялтинской гостинице «Россия» во время большого артистического ужина. Они сидели рядом, пили шампанское «Абрау-Дюрсо». Было весело и празднично. Потом вышли на террасу, с восхищением говорили о классической русской литературе, о Державине, Пушкине, Лермонтове, Толстом.
Они снова вошли в зал. На гастролях в Ялте в те дни был Московский Художественный театр, только что приехавший из Севастополя. За столом гуляли Станиславский, Москвин, художник Симов, только что вернувшаяся от лежавшего в болезни Антона Павловича Книппер-Чехова, Мамин-Сибиряк, Куприн. Вместе с Чириковым вошел уже получивший всероссийскую известность Горький, еще кто-то…
Станиславский и Горький усадили Рахманинова и Бунина за стол рядом с собой, пили их здоровье, бесконечно славословили и заставляли поднимать бокалы…
Улучив удобную минутку, они улизнули от шумной компании, ушли на набережную, на мол. Вокруг не было ни души, только над головами ярко сияли южные звезды. Они уселись на просмоленные канаты, жадно вдыхая их дегтярный запах, и говорили, говорили все радостней и горячее, поминутно обнаруживая родство душ и сходность взглядов на искусство и жизнь.
Потом Рахманинов читал Майкова:
Бунин ответил стихотворением Державина «Русские девушки»:
Рахманинов воскликнул:
— Я подростком прочитал старинную книжку — там была поэзия Державина и сразу влюбился в его стихи. Но на музыку их перекладывать тяжело…
— Но «Пчелку златую» уже больше столетия народ распевает!
— Да, но это исключение!
— Согласен, что у более поздних поэтов стихи органичней ложатся на музыку. Вот тот же Алексей Константинович Толстой:
Рахманинов с воодушевлением подхватил:
— Как чудесно, — не удержался Бунин, — как точно подмечено: «В завитках папоротник тонкий…» Или совершенно потрясающие два заключительных четверостишия:
И уже вместе, тихими, слившимися воедино голосами, они то ли прочитали, то ли напели:
…Такой порыв молодой дружбы более не повторился, но привязанность и горячие взаимные симпатии навсегда остались.
* * *
— Ян, я всегда, со дня нашей первой встречи, утверждала, что у вас с Сергеем Васильевичем много общего, — говорила вечером Вера Николаевна, когда они вчетвером сидели за чаем. — И внешне, и судьбы. Только ты легче, суше, да и натура у тебя устроена тоньше…
— Ты пристрастна ко мне. Но я действительно всегда ощущал родственность наших душ. И вот смерть все оборвала! После Юлия я ни один уход так остро не воспринимал. Жизнь сразу стала бедней.
