Из своей спальни прибежала Вера Николаевна, на ходу путаясь в халате и никак не попадая в рукав, пока Бунин не помог ей. Зацепившись о дверь, с торчащими во все стороны на голове бумажными папильотками, в одной сорочке, босоногая, влетела домработница. Из сорочки круглыми мячиками то и дело выпрыгивали небольшие упругие груди с крупными сосцами. Она всхлипывала:
— Иван Алексеевич, что ж это такое! Нас убьют! Бою…юсь…
И вновь сотряс пространство ужасающий, леденящий душу и тело, звенящий разрыв. Это уже было где-то недалеко, может, на соседней Воздвиженке. Красно-зеленоватый всполох осветил вдруг окно и стену. И снова громыхнуло, задребезжали стекла, где-то рядом оно выпало, разбиваясь об асфальт. Душу сковывал страх, увеличивавшийся от сознания собственной беспомощности, от того, что в любой момент дурной, случайный снаряд разорвет тебя и близких на кровавые куски, обрушит над твоей головой потолок, снесет стену. И снова ухнуло невдалеке, и снова звенели падающие стекла, и снова Бунин вздрагивал всем телом.
В памяти вдруг всплыла мысль Толстого, кажется, из «Севастопольских рассказов»: во время пушечной пальбы человек вдруг осознает, что его собственная личность стала занимать его больше всего. «У вас становится меньше внимания ко всему окружающему, и неприятное чувство нерешительности овладевает вами».
Впрочем, думалось Бунину, что значит моя смерть по сравнению с теми ужасами, с той кровью, что льется сейчас в Москве!
Вера Николаевна, кажется, уловила его мысли (это, порой самым удивительным образом, случалось и прежде). Она уже успела взять себя в руки, отправила домработницу одеваться и приказала набрать побольше воды из крана — «на всякий случай!» Теперь она произнесла:
— Невероятное варварство — стрелять в городе!
…За окном занималось туманное утро.
3
Штернберг, назначенный по указанию Ленина председателем Замоскворецкого ревкома, уже несколько дней ратовал за применение самых крутых мер.
— Власть еще никто добровольно не отдавал! — вдалбливал он в головы своих красных соратников, считая их тупыми и невежественными людьми. И в этом он был прав. — Чем быстрее и жестче мы будем действовать, тем легче свернем голову контрреволюции. Ну, разобьем мы этот древний гадюшник — Кремль, сотрем с лица земли десяток или сотню — дело не в количестве! — домов, что из этого? Советская власть будет созидать государство заново. И если мы разрушаем сегодня, то тем самым готовим прекрасное завтра.
На себя он принял командование тяжелой артиллерией.
Тут же пояснил:
— Наша первоочередная задача — разгромить юнкеров, главную опору старой власти. Цель — Кремль и его сооружения, где эти юнкера засели…
4
Накануне вечером, бодро покрикивая, подбадривая толстой сучковатой палкой скользивших по обледенелой мостовой владимирских тяжеловозов, красногвардейцы волокли по набережной Москвы-реки две осадные французского производства 155- миллиметровые пушки. Остановились невдалеке от Крымского моста. Долго и тщательно, под присмотром невысокого, с щеголеватыми усиками прапорщика, пленившегося большевистскими идеями, устанавливали орудия. Их жерла были направлены в сторону Пречистенки. Там расположился штаб Московского военного округа.
Солдатская кухня где-то задержалась. Поэтому прапорщик, которому казалось, что он испытывает к солдатам отеческую любовь, подобно Суворову, отдал на приобретение провизии часть своего жалованья, которое не успел отправить своей матушке в Кострому. Ее муж, а его отец, воевал под командованием Брусилова и погиб в июле 1916 года во время прорыва австро-венгерского фронта. Так что юный офицерик стал единственным кормильцем старой матушки из Костромы и невесты, 18-летней сироты, которую заботливо опекал.
Из соседней лавки солдатик принес вареной колбасы и горячие калачи, из ближайшего трактира притащили большой чайник, стаканы, сахар в головке. Перекусив, солдаты стали курить и прикидывать, как лучше, ловчее вышибить юнкерей из Кремля.
— По Кремлю стрелять негоже, — говорил старый, с фиолетовым шрамом на щеке солдат. — Там вить церквы! Ей-пра, негоже! Вот если бы осадить их на недельку, перекрыть водопровод, так мы их взяли бы измором. Прямо голыми руками, ей-пра!
— Недельку! — ехидно повторил одноглазый солдат, латавший худые сапоги. — А ежели за недельку им подмога придет? Хрен с им, с Кремлем. Вот как долбанем из Маши да добавим Прасковьей… Только пыль полетит! Крра-асотиша!
Пушки почему-то прозвали женскими именами.
Солдат со шрамом презрительно посмотрел на одноглазого:
— Дурак, право! Ты что, в иноземное царство пришел? Ведь это Кремль!
Последнее слово он произнес с уважением.
Одноглазый достал из мешка потрепанную гармонь, влез на лафет и задумчиво начал что-то наигрывать. Потом разинул щербатый рот и стал под нехитрую музыку выкрикивать:
Солдаты заулыбались, из козьих ножек пустили дым.
