Ветер хлопнул ставнями, в окно ударили крупные капли осеннего дождя.
— Ведь мы еще одну зиму здесь не переживем! — в голосе Веры Николаевны слышалось неподдельное страдание. — Мы просто устали от холода и голода. На рынке цены сумасшедшие.
— Таков наш рок, что вилы в бок. Впрочем, Бог милостив, авось все образуется, — и Бунин ласково улыбнулся многотерпивой жене.
КРОВАВЫЕ ПИРЫ
1
По случаю выхода газеты «Повстанец» командиры махновского движения и сам вождь собрались в доме бывшего градоначальника.
Пленарное заседание и доклады заменили тосты — бесхитростные, но идущие из глубины анархистских сердец.
Махно открыл застолье. Он не любил речи говорить. Более того, он ненавидел всех тех, кто мог связно сказать более десяти слов подряд. Это считалось признаком интеллигентности, а всех интеллигентов на свете батько справедливо считал врагами пролетарской революции. (В этом он вполне, на взгляд автора, сходился с будущим вождем Советского государства Н.С. Хрущевым.) Но уважал сказать тост.
— Вот, значит, мы напечатали «Повстанец», — произнес батько. — Дело, так сказать, правильное. И только. Пусть читают, мать их. Вдребезги. И еще, обмылок им в душу, будем рубать. Как следует. За рабоче-крестьянскую революцию. Пьем!
Батька умным и внимательным взором оглядел присутствующих: все ли выпили? Не гнездится ли где измена? Ах, вот…
— Мижурин, ты зачем пренебрегаешь?
— Чтой-то, батько, сердце у меня ныне того, бьется…
Батько ласково улыбнулся:
— Пей, пес! А то оно у тебя вовсе перестанет биться… Так, хлопцы, говорю?
Все дружно загоготали:
— Так, батько, так! Пусть хлебает…
Мижурин, ходивший в предынфарктном состоянии, с отвращением проглотил вонючую самогонку.
— Вот сейчас и полегчает! — обнадежил батько. — И только.
Как ни удивительно, начальник гарнизона сразу же почувствовал себя легче, стал глядеть веселее.
— Вот видишь, он, первач, у нас целебный! — торжествующе произнес батько. — А теперь, хлопцы, по другой примем. За светлое дело освобождения трудящих!
Мижурин и все прочие опрокинули по второй кружке.
* * *
Сподвижники вскоре в разговоре слегка распоясались, стали непринужденней и нахальней.
— Батько! — повернул усатую, разрубленную у лба морду Гавриил Троян. — Расскажи, как тебе Ленин кланялся.
— Да я уже говорил…
— Батько, не все слыхали. Расскажи, не жмись, — дружно загудел стол.
Уже раз двадцать Махно рассказывал сподвижникам, как ездил он в Москву. Но он любил об этом вспоминать, поэтому «жаться» не стал. Историю эту он уже выучился говорить складно, как по писаному.
После того как заведующий идеологическим отделом Володин произнес речь в честь «освободителя всех пролетарий и крестьянства особенно, за батька Махно» и под пристальным взором которого все опрокинули себе под усы кружки и стаканы, вождь, напрягаясь, начал складное повествование глуховатым, сиплым голосом:
— В прошлом годе по весеннему времени, когда мы временно из соображений тактической дипломатии поддерживали красных и когда те дали мне орден Красного Знамени, германоавстро-венгерские отряды заняли мое родное Гуляй-поле. Весть эта застала меня на станции Царево-Константиновка и потрясла. А бегство революционных сил я видел сам. Все это сделалось за мою трехдневную отлучку. И только.
Махно посмотрел в лица сподвижников и прочитал в глазах восхищение блестящим слогом батька. («Ну, роман прямо!» — искренне восторгался Абраша Шнейдер, который возил с собой в сумке книжки и даже иногда по слогам читал их.)
— С помощью веры в революционное крестьянство и моей непримиримости к тому, чтобы гетман воцарился на Украине, я решил пробраться в Москву. Я хотел у Ленина определить свою дальнейшую политику. От Астрахани до столицы я добирался вначале по воде, затем по железной дороге.
После разных дорожных происшествий я оказался у ворот Кремля. И только. Возле них прохаживался латыш-стрелок с ружьем. За ним — другой. У меня был ордер-документ из Моссовета. В комнатушке возле ворот мне выписали пропуск.
Я вошел во двор Кремля, поднялся по трапу, кажется, на второй этаж. Я пошел влево, не встретив ни одного человека. Лишь на дверях читал: «ЦК партии», «Библиотека».
Я пошел в ЦК. Там сидели четыре человека. Один показался мне Загорским, другой Бухариным. Этот указал нужную мне дверь. Постучал. Вошел. Сидит девица. Спросила, что нужно.
— Я хочу видеть председателя Исполнительного Комитета Совета рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов товарища Свердлова. И только.
Девица записала мой документ и направила в другую дверь. Там помещался выхоленный мужчина. Он спросил, что мне нужно. Я пояснил. Тогда он попросил удостоверение.
Он спросил:
— Так вы, товарищ, с юга России?
— Да, я с Украины.
— Вы председатель Комитета защиты революции времен Керенского?
— Да.
— С кем имеете связи?
Я бегло ответил. Допрашивал он меня и дальше о настроении крестьян, каково их отношение к Раде и к Советской власти.
— Батько, — подал голос Каретников. — Мы за твое прибытие в Москву не выпили…
— Это надоть! — дружно поддержали застольники.
— За прибытие, мать в ногу, в эту самую Москву, чтоб ей провалиться! Вместе со всеми москалями и кацапами. Чтоб их подняло да хлопнуло!
Выпили. Зажевали солеными огурцами. Замолкли, глядя батько в рот. Тот степенно продолжал:
— После всего такого мужчина позвонил куда-то по телефону и тут же предложил пройтись в кабинет к председателю ВЦИКа товарищу Свердлову. И только.
Прежде я слыхал, что к вождям простому смертному не дойти. Теперь я остро почувствовал вздорность этих слухов. И свободно подходил к двери Свердлова. Он сам открыл мне дверь. И только. С мягкой улыбкой подал руку и усадил в кресло. И сразу выпалил:
— Товарищ Махно, вы с нашего бурного юга. Вы чем там занимались?
— Тем, чем занимались широкие массы тружеников революционной деревни. Они живут идеями революции.
Свердлов перебил меня:
— Что вы говорите, крестьяне юга в своем большинстве кулаки и сторонники Центральной Рады.
Я, конечно, рассмеялся…
В это время Исидор Лютый, зная порядок таких бесед, произнес:
— Друзья, выпьем за встречу нашего родного Махно с товарищем, как его…Свердловым, — подсказал
