Насчет шалуна с пальчиком не стоило бы... Это уж, пожалуй, слишком. Коку даже зло взяло — из профессиональной солидарности.
Олег Константинович Вознесенский любил свежий воздух и прохладу: он всегда держал открытой форточку в кабинете. А когда батареи начинали уж слишком жарить, он старался и дверь притворять неплотно — Для тяги (только тишком от Чугунова, а то непременно начнет сетовать на сквозняки и хвататься за поясницу). Вот в такую щель и сунулся Кока посмотреть, явился ли уже кто из компании Ольшевского, или можно пока пойти поболтать.
Чугунов сидел один и занимался странными манипуляциями: отметив пальцем какое-то место в лежавшей перед ним бумаге, он другой листал толстую книжку. Книжка была новая, тугая в корешке и все время стремилась выпрыгнуть из рук и захлопнуться. Чугунов сердито придавил строптивый фолиант локтем, освободившейся рукой выудил из коробки скрепку и поместил ее на листе в том месте, где до того сторожил нужное слово. Теперь он взялся за книгу обеими руками, и та покорилась. Минут пять Чугунов беззвучно шевелил губами, потом мрачно хмыкнул, передвинул скрепку немного вбок и вниз и снова принялся листать страницы, что-то отыскивая. По мере того как скрепка перескакивала все дальше, Коку одолевало любопытство, и, пренебрегши возможностью забежать до допросов к Стрепетову и Раисе, он шагнул в комнату.
При его приближении Чугунов закрыл книгу и отложил в сторону названием вниз. Но на корешке Коке отлично была видна надпись: «Словарь иностранных слов». «Мамочки мои, ведь это он пытается разобраться в ахинее, которую вчера плел Ольшевский! Ну, заело старика!..»
...Чугунова действительно заело. И гораздо больше, чем Кока мог предполагать. Первое шумное раздражение его сменилось молчаливой, медленно накипавшей яростью. Но он ни разу больше не срывался. А сорваться было от чего. Например, когда он допрашивал Дину.
Дина «числилась» за Ольшевским и была непременной участницей большинства кутежей. Томная, большеглазая, она то улыбалась Чугунову, то несла такое, что Кока сидел замирая и ждал: «Ох, грянет!» Но Чугунов только с силой наматывал и разматывал на пальце обрывок вощеной суровой нитки, валявшийся на столе, и, похрапывая, как рассерженный бык, тугим, налитым голосом говорил:
— Прошу не отвлекаться. Отвечайте на вопросы...
Другой раз было и того хуже. Недавний выпускник шоферских курсов Семен Спица, грубоватый увалень, лишенный «изысков», свойственных прочим членам бражки, с первых слов заявил:
— Я с вами разговаривать не буду. Пожалуйста, вот так: вы мне пишете в протоколе вопрос — я вам пишу ответ. И все.
У Чугунова аж дух захватило.
— Ты... — сказал он. — Ты будешь меня учить?.. Я тридцать лет в милиции...
— Тридцать лет? — присвистнул Спица. — Тогда не вы ли, случайно, моего папашу восемнадцать лет назад ни за что упрятали?
И Чугун опять стерпел. От Спицы! Самого неприятного из всей компании. Что за притча?
Неужели Чугуну виделось впереди нечто такое, ради чего стоило продолжать всю эту канитель? Но ведь дела-то, дела настоящего здесь нет! Это Кока понимал прекрасно.
Следствие, затягивалось. Все допрошены, все выяснено, соседские жалобы подтвердились. Цена им — штраф на административной комиссии. Спрашивается, из-за чего дальше ломать копья?
Но Чугунова понесло. Начал опять вызывать и Ольшевского, и «шустрого мальчика» в английской куртке, приговаривавшего «товарищ капитан милиции», — словом, всех. Передопрашивал заново, чуть ли не очные ставки устраивал. И все долбил в одну точку. Шум в квартире теперь его вовсе не занимал. Его занимало, откуда ребята брали деньги на гульбу.
— Сколько было истрачено?
— У кого в тот вечер были деньги?
— Кто купил вино?
— Кто принес закуску?
— Сколько пропили в ресторане?
— Кто платил?
— Какими купюрами?
— Откуда взял деньги?
Деньги, деньги, деньги... Вцепился, как бульдог. А Коке только помахивает — записывай, дескать, не зевай. Нашел себе дарового писаря! Если так дальше пойдет, он еще приспособит его нитки в иглу вдевать!
Уже вторую неделю крутятся одинаковые допросы. Компания толчется в райотделе, всем примелькалась, наскучила... кроме Чугуна.
Как-то явился Головкин. Думал застать Чугунова, но был один Кока.
— Где Сидор Ефимыч?
— В угрозыске с Нефедовым шепчется.
Головкин шевельнул бровями, поколебался, но все-таки спросил:
— Как подвигается дело Ольшевского?
— О! — сказал Кока. — «Дело» разворачивается до грандиозных масштабов! Разве вы не знаете? Сидор Ефимыч вот-вот разоблачит особо опасную шайку, только не знаю кого... А серьезно говоря — дела нет!
Головкин покосился, постоял, помолчал. Так и ушел. То ли Кока заронил в его душу сомнение, то ли он верил в Чугунова? Но об этом разговоре Чугунову все же, видимо, сказал.
Чугун упрямо гнул свое. Он приходил теперь на работу раньше всех и наваливался на телефон. Он теребил Нефедова конфиденциальными беседами. Он сочинял какие-то запросы и ревниво переписывал их сам, не доверяя Коке. Один раз тот видел даже, как поверху некой бумаги было выведено крупными буквами: «Секретно». И что ни день — сидели перед ним то смотревший волком Спица, то Дина, которая уже и улыбаться почти бросила, то костлявый Перлин, разговаривать с которым было сущее мученье, потому что он заикался, и с каждым разом все сильнее — притворялся, что ли?..
— Кто расплачивался?.. Где взял денег?.. Перевод от матери? Принесешь квитанцию... Когда вернулись домой? Сколько набил счетчик в такси? Кто платил?
Хотя Кока и сохранял в своем репертуаре то, что называлось «изобразить Чугуна», в душе у него все больше разгоралась тревога. Он не понимал, чего добивается Чугун. Куда метит?.. Сначала было простое объяснение: взбунтовалось потрясенное самолюбие, раскачало лежачий камень, и двинулся он добывать «компру» на обидчиков. Только вот не шумит он. Не грохочет. Ему бы полагалось колотиться обо что попало, а он помалкивает. Он спокоен, чертова перечница! Вот отчего комар и зудит — не в меру чугун спокоен! Ведь и капкан спокоен, пока не лязгнет челюстями.
И все-таки мысль о том, что Чугунов видит в этом деле нечто недоступное Кокиному взору, иногда приходила ему в голову. Но в конце концов он решил, что Чугуна попутала мода на разоблачение «плесени». Ничего за ребятами нет, кроме «неподобающего молодежи» топота по ночам. А если они отказываются говорить или врут Чугуну, откуда брали в какой-то вечер деньги, так по-своему совершенно правы. Нечего совать нос в то, что является их личным делом.
— Давайте кончать, Сидор Ефимыч, сколько можно? — Кокино терпение истощилось. — Тут на фельетон и то не наскребешь! Ну, а порядочное дело подавно не из чего склеить!
— Мне фельетоны без надобности, — буркнул Чугунов. — Только осрамимся. Стрепетов вон разлетелся со своим детоубийством — и сел в лужу. На скольких собраниях его склоняли? А уж у него все было так похоже, дальше некуда.
— У нас же ничего похожего даже нет. На что вы надеетесь?..