— Может, и мой, — тонко сказал он, поудобней перехватывая ручку.

— Давайте сюда! — раздраженно приказал Лютый. — Если он ваш, говорите, что в нем. — И, не дожидаясь ответа, положил чемодан на бок и надавил на запор. Щелкнул, отлетая, язычок, и Лютый осторожненько приподнял крышку и заглянул внутрь.

Брови его стремительно упали вниз и уперлись друг в друга на переносице.

— Так... — ошеломленно пробормотал он. — Понятно. Все понятно.

Лютый смотрел в приоткрытый чемодан, и видно было, что он все больше шалеет.

Весь предыдущий разговор происходил под шум, гам выкрики пьяного парня, который вырвался из рук Окачурина и вопил: «М-маруся!» Теперь стало почти тихо. У Окачурина противно задеревенели скулы и сделалось как-то неудобно под ложечкой. Говорили, на Казанском вокзале вот такой же чемодан стоял в камере ранения недели три (неизвестно, кто сдал), открыли — там руки и ноги. Каменно ступая, Окачурин прошел за барьер и заглянул через плечо Лютого.

Что за околесица?! Пуговицы! До самого верха навалом маленькие белые пуговицы!.. «Чертовщина какая-то!» — подумал Окачурин и тоже машинально промямлил:

— Понятно.

— Ясно! — подтвердил Лютый. Он захлопнул крышку, запер чемодан ключиком, болтавшимся здесь же на тесемочке, потом тесемочку оборвал и ключик положил в карман.

Воришка испуганно сунулся к барьеру:

— Товарищ начальник, товарищ начальник, — суматошно зачастил он, — разрешите доложить!

— Ну?

— Чемоданчик-то, я, извините... действительно... украл то есть. У этих вот граждан. Не знаю, что там, откуда мне знать?

— У кого же вы его персонально, — слегка подобрел Лютый.

— Не могу точно сказать, они все стояли вместе, а чемоданчик — около ног...

— Чьих?

— Ихних... вообще...

— Ясно, — сказал Лютый.

— Понятно, — отозвался Окачурин.

— Надо доложить.

— Придется.

Окачурин доложил начальнику отделения, начальник отделения — начальнику райотдела, тот призвал Головкина — и вот зазвонил телефон на столе Вознесенского. А через пять минут Вознесенский созвал у себя всех следователей: Тимохина, Раису, Коку Светаева, Стрепетова. Здесь же сидел за своим столом и Чугунов.

В юмористическом изложении Вознесенского история с чемоданом пуговиц, незадачливым воришкой и пьяным ухарем, пытавшимся отбить свою задержанную красотку, выглядела в достаточной мере курьезно. Кто со смехом, кто с досадой побросали следователи текущие дела и включились в аврал.

Такой способ практиковался. Когда какое-нибудь дело только-только начиналось и возникала необходимость быстро допросить многих людей, провести серию обысков, объявлялась «тотальная мобилизация» на несколько часов. А иногда и дней.

Вскоре все сидели по разным комнатам, каждый с глазу на глаз с одним из тех пятерых, которых Окачурин высмотрел из-за киоска и мысленно, ненароком отправил за решетку. На Вознесенском лежали координация и общее руководство.

* * *

В дежурную часть Вознесенский обычно спускался без особого удовольствия. Слишком примитивна и груба была кипевшая там работа. Город поставляет в дежурку всякую дрянь, и никогда не знаешь, на что тут наткнешься: можно попасть в разгар такой «возни», что будь ты хоть трижды Вознесенский, а становись просто милиционером, закатывай рукава, помогай кого-то скручивать, натягивай смирительную рубашку из корабельной парусины на хмельного хулигана, норовящего разнести в своем буйстве все вокруг. Нет, Вознесенский любил совсем другую борьбу и совсем другие победы.

На этот раз, слава богу, было терпимо. Навалясь на барьер, высокий немолодой участковый писал длинный рапорт.

— Ну, показывай свои трофеи. Этот и есть? Не нашли уж чего получше отобрать, — шутливо вздохнул Вознесенский. — Дайте листок бумаги. Смех смехом, а отпечатки пальцев с чемодана надо будет снимать.

Он аккуратно разорвал листок пополам и, прихватывая бумажкой, откинул крышку. Хорошенькие, матово-блестящие пуговки «под перламутр». Доверху... Забавное зрелище — чемодан пуговиц. Как, скажем, мешок или ведро ботиночных шнурков. Что они такое, эти пуговки, чтоб их один запасал, другой крал, третий пытался отбить у милиции и все потом от них отказывались? Несуразная таинственность. Внутри на крышке сборчатый карманчик на резинке. Что в нем? Английская булавка к гривенник. Пусть лежат.

Вознесенский взял со стола Лютого длинный отточенный карандаш и в нескольких местах пронзил пуговичную толщу. Карандаш со стеклянным шорохом везде дошел до дна.

— Сколько ж их здесь? — спросил Вознесенский.

— Да вот — целый чемодан, — не понял Окачурин.

— Чемодан-то я вижу. Но как вы будете писать в протоколе изъятия? «Полпуда пуговиц»? Или просто: «преогромная куча»? — Вознесенский мягко улыбнулся и развел руками иронически и сожалеюще. — Нельзя, дорогой. Придется посчитать.

Окачурин озадаченно застыл над своим рапортом.

— М-маруся! Н-начальник, отпусти М-марусю!

Вопль доносился из-за низкой массивной двери с решеткой.

— Голубчики, а ведь он мне нужен.

— Сейчас?

— Как можно скорее.

— Будет сделано!

Молоденький старшина согласно кивнул Лютому и скрылся За решетчатой дверью, вооруженный большим пузырьком с притертой пробкой. Пузырек был Вознесенскому знаком (да и кто в районе не знал его!): там содержались «капли Лютого» — чудодейственное снадобье на основе нашатыря с примесью каких-то еще вонючих и летучих гадостей. Стоило только вдохнуть, как безнадежно пьяные субъекты быстренько трезвели.

За дверью прошумела недолгая суматоха, послышалось бормотанье: «Ты мне зачем... чего суешь?.. Пусти, гад!» — «А ты нюхай, нюхай!» И вот уже дверь отворилась, и в ней, поддерживаемый за талию, показался дюжий детина — не вполне еще в здравом уме и твердой памяти, но уже с проблесками сознания на опухшей физиономии. Конечно, официально допрашивать его было рано, но кое-что объяснить он уже мог.

— Запатентовать бы вам эту жидкость, право слово! — похвалил Лютого Вознесенский.

«Кажется, я уже советовал ему то же самое раза три. Ну да ничего, он опять польщен».

В глазах у парня стало сине от милицейских мундиров. Он забрал лицо в пятерню и помял его, стараясь прийти в себя.

— Я ч-чего натворил? А?

— Об этом после. Пока отвечайте на мои вопросы. Кто такая Маруся? — напористо начал Вознесенский.

— Маруся? Дама сердца моего... — если как в стихах.

Его все-таки покачивало.

— А если без стихов?

— И без стихов... тоже. — Он смутно заволновался и протрезвел еще на полградуса.

— Кто она?

— А почтальонша наша... За ней ничего такого... Ее все знают...

Вознесенский задумчиво покачался с носков на пятки.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату