Филимонова со снабженцем о чем-то говорила, но он, Барабанов, не посчитал возможным вникать: мало ли что там у них, женщина молодая...
«Так, значит, с брюнеткой ты незнаком?»
Чугунов, ведший пока допрос вслепую, но гораздо более наблюдательный, чем можно было предположить по внешнему впечатлению, моментально засек этот всплеск интереса у Вознесенского. Он затолкался на одном месте, выпытывая у Барабанова разные подробности, и между прочим спросил:
— А чем вы докажете, что оказались на вокзале, потому что собирались ехать в цех? Билет, к примеру, у вас сохранился?
— Сохранился! — Барабанов был уже зол как черт.
Чугунов неторопливо, хозяйственно пришпилил билет к протоколу.
«Москва — 3-я зона. Туда и обратно».
Пошли дальше.
Ну-ка, что там у Стрепетова?
У Стрепетова был снабженец. Гм, бесцветный тип. Лицо, по которому прошло столько показных чувств, что они стерли все его собственные черты.
— Чем порадуешь, Алешка?
Стрепетов сделал безмолвный жест в сторону снабженца. Тот сидел несколько бочком и что-то рассказывал. Вознесенский понял. Снабженец был чудовищно словоохотлив. Он говорил, говорил, говорил, перескакивал с одного на другое, ударялся вдруг в нелепые лирические отступления. Непостижимо, как мог человек в таком количестве, и притом непрерывно, выделять из себя дутые, невесомые фразы. Но он выделял их, и они пузырились, заполняя всю комнату, и при малейшей попытке прикосновения лопались, обнаруживая пустоту.
Вознесенский заглянул в протокол. Там кое-как была схвачена и зафиксирована суть: из всех доставленных вместе с ним в милицию снабженец, по его словам, знал только одного человека — Прохорчука, работника своей же фабрики! С Прохорчуком они вчера вместе приехали в Москву, а сегодня собирались обратно. Для этого, как было уговорено, встретились на вокзале. Тут какую-то компанию, которая шумела рядом, потащили в милицию и их с Прохорчуком тоже прихватили, хотя они «совершенно сами по себе» и к компании этой никакого касательства не имеют.
Вознесенский чувствовал, как он начинает входить в то состояние, которое он называл «рабочей формой». В принципе, конечно, ничего в этом деле не было особенного, что могло бы заставить его, Вознесенского, загореться. Обычное дело. Но видно, попало оно еще в какую-то минуту, когда захотелось подвигаться, что-то такое сделать сразу. Словно раньше он был рыхлее, обширнее, а теперь масса его уплотняется, и вот он разминает и напружинивает мускулы.
— А в Москве-то у вас суета, суета и шум такой! Вот уж воистину мать городов русских. Нам, провинциалам, с непривычки... А вы и не замечаете, верно? Я женщину спрашиваю: «Где тут будет обувной магазин хороший?» Сандалеты хотел на лето купить. Она даже не слышит, мимо бежит — москвичка. Нет ей дела до моих сандалет. Вы не читали в газете третьего дня...
Вознесенский поспешил вон. «Зыбучий песок», — подумал он. В этой бездне пустословия можно барахтаться часами. Пока надо дальше, дальше...
Раиса. Перед ней Филимонова. Инженер шелкоткацкой фабрики. Худощавая блондинка по виду лет тридцати с небольшим. Нервные руки, пушистые завитки на шее, а голос неожиданно низкий, с хрипотцой.
Почитаем, как она излагает события.
Сегодня у Филимоновой выходной. Живет она рядом с вокзалом и вышла только на минутку — хотела в вокзальном киоске журнал купить. Тут ее окликнул Барабанов... Ну конечно, дальше как по-написанному: и чемодана она не видела, и ни с кем больше не знакома. А может, просто не узнала — она близорука, с ней это случается... Но гражданина, который кричал «Маруся!», видела в первый раз в жизни, тут она уверена.
«Ах, какое ценное признание!»
— Олег Константинович! — сказала Раиса, когда он уже взялся за ручку двери, подгоняемый растущим нетерпением. — У Лидии Петровны просьба. Дома остался один мальчик. Можно ей позвонить и сказать, чтобы он не беспокоился и обедал без нее?
Ох эти бабьи штучки! До чего ж их не любил Вознесенский! Мать-то, понятно, — мать, но зачем Раиса встревает? Прекрасно зная, что никаких звонков сейчас разрешать нельзя, заставляет именно его сказать «нет»! И еще корчит невинную рожу, лицемерка! Вечно она что-нибудь выкидывает.
Наверно, Раиса вызывала бы гораздо меньшую досаду Вознесенского, если бы была хоть немножко женственней. Но ее жесткая бескомпромиссность, ее неуравновешенная, резкая манера держаться, жесткие волосы, незнакомые с парикмахерской, короткие ногти, скучные платья, колкость в разговорах с мужчинами — все это отталкивало Вознесенского. «Не складывается личная жизнь, — морщился он, — вот и бесится».
Но сейчас он мгновенно подавил в себе приступ раздражения, улыбнулся понимающе и обаятельно.
— Чуть-чуть позже я вернусь, и мы позвоним вместе.
Прохорчук. Последний из пятерки. Мрачный, тяжеловесный. Не человек — утюг.
Тимохин перед ним обиженный, скучающий. Тимохин любит беседовать, любит этак мыслью по древу...
Вознесенский только нацелился разрядить обстановку, да не тут-то было. «Утюг» двинулся в атаку:
— Не знаю, кто вы, наверно, начальник. Так вот, официально заявляю: мне о краже чемодана ничего не известно, никаких претензий ко мне нет, допрос этот незаконный, я буду жаловаться!
Выпалив свою тираду одним духом, он замолчал и уставился в окно, ворочая челюстью.
Разговаривать с ним сейчас было бесполезно. Вознесенский ушел, но унес с собой одно очень отчетливое ощущение — ощущение какого-то уголовного «тембра» в клокочущей злобе Прохорчука.
Итак, каковы были итоги? Брюнетка — дальняя родственница и попутчица Барабанова. Барабанов с ней не знаком. Он подошел поздороваться с Филимоновой, которая беседовала со снабженцем. Однако Филимонова снабженца не знает Она оказалась в компании потому, что ее подозвал Барабанов. Снабженец вообще просто стоял рядом в паре с «утюгом». Все они сошлись совершенно случайно и о чемодане пуговиц никогда ничего не слышали.
Итак, все пятеро врали. И то, что вранье не сходилось, было естественно — схвачены люди внезапно, только и успели перемолвиться: «От всего отказываемся». Тут не до подробностей.
Казалось бы, чего проще, взять и ткнуть каждого носом в показания другого. «Извольте объяснить противоречия!» Но стоит это сделать, и через пятнадцать минут противоречий не останется. Будет круглое, обтекаемое, не ущипнешь. У молодых следователей детская болезнь: чуть какая разноголосица — сразу давай очную ставку. А на их глазах жулики просто-напросто сговариваются врать одинаково. Нет, Вознесенский не то что свести между собой — даже и намекнуть не мог одному, о чем говорит другой! Но собрать из кусков лжи правду ему было необходимо.
Он знал, что абсолютной лжи почти не бывает. В любой враке есть частица истины. И если бы он собрал сейчас эти частицы, вкрапленные в ложь, в его руках оказался бы маленький хвостик, за который — уж будьте спокойны! — он вытянул бы все остальное.
Всегда ругавший крутую райотдельскую лестницу, а теперь как-то переставший ее замечать, Вознесенский появлялся то в одном кабинете, то в другом. Этап чистого наблюдения был закончен. Теперь он врезался в допросы, круто заворачивал их в нужную сторону, накапливая факты, фактики, догадки. В голове его уже составлялись и распадались версии. Как ребенок вертит кубики, так и эдак прикладывая их
