к его лицу, он нетерпеливо откидывает падающий на лоб капюшон и смотрит ему в глаза.
— О! — восклицает он с ужасом, — да это Давид Хольм лежит здесь! Этого я боялся больше всего.
— Так, значит, это ты, Давид, значит, это ты, — повторяет он, бросая косу на землю и опускаясь на колени перед лежащим. — Весь этот год, — продолжает он взволнованно и горько, — я хотел сказать тебе одно-единственное слово, пока не поздно. Однажды я чуть было уже не сказал его, но ты этому воспротивился, и я не смог подойти к тебе. Я думал, что мне удастся сделать это час спустя после того, как меня освободят от этой службы, но ты уже лежишь здесь. Теперь слишком поздно говорить тебе: «Берегись!»
Давид Хольм слушает его и несказанно удивляется. «Что он хочет этим сказать? — спрашивает он себя. — Он говорит так, словно его уже нет в живых. И когда это он был со мною рядом, а я помешал ему? Однако так и должно быть, — утешает он себя. — Ведь он вырядился так нарочно, чтобы испугать меня».
— Это я виноват в том, что тебя постигла такая участь, — продолжал дрожащим голосом возница. — Думаешь я не знаю? Если бы ты не связался со мной, то и по сей день вел бы спокойную и честную жизнь. Вы оба молодые и толковые, ничто не должно было вам мешать. Знай же, Давид, во всем этом бесконечном году не было ни дня, чтобы я не думал с болью о том, что ты из-за меня свернул с трудового пути и пристрастился к пьянству! Ах, — продолжает он, проводя рукой по лицу друга, — боюсь, что ты успел наделать таких бед, о которых я даже не знаю! Недаром вокруг твоих глаз и рта начертаны эти ужасные знаки!
Хорошее настроение Давида Хольма начинает сменяться раздражением. «Хватит шутить, Георг! — думает он. — Приведи сюда кого-нибудь, пусть помогут поднять меня на твою телегу и отвезти в больницу!»
— Я знаю, Давид, тебе известно, чем я занимался весь этот год и что это за телега, что за лошадь привезла меня сюда. И мне не нужно говорить тебе, кто после меня возьмет в руки косу и вожжи. Но помни, что не я уготовил тебе эту судьбу. Весь этот ужасный год помни, что я не мог избежать встречи с тобой в эту ночь! Знай же, если бы я мог, то сделал бы все на свете, чтобы тебе не пришлось пройти через это!
«Может, Георг и в самом деле спятил? — думает Давид. — Что же он медлит, неужто не понимает, что речь идет о жизни и смерти?»
В этот момент возница бросает на него бесконечно горестный взгляд.
— Не волнуйся, Давид, из-за того, что я не везу тебя в больницу. Когда я являюсь к больному, врача уже звать поздно.
«Видно, сегодня ночью все тролли и дьяволы забавляются, устраивая представление, — думает Давид. — Когда наконец-то сюда является человек, оказывается, что он не то спятил, не то нарочно хочет, чтобы я погиб здесь».
— Хочу напомнить тебе, Давид, о том, что случилось с тобой прошлым летом, — говорит возница. — Был воскресный день, дорога, по которой ты шел, вела через широкую долину мимо просторных пашен, красивых усадеб с цветниками. Стоял душный послеполуденный зной, какой нередко бывает в начале лета. Думаю, ты заметил, что, кроме тебя, вокруг не было ни души. Коровы паслись на выгонах, прячась в тени деревьев, а людей вовсе не было видно. Они, верно, сидели по домам, спасаясь от жары. Не правда ли, было такое с тобой, Давид?
«Может, и было, — думает Давид, — я столько раз бродил и в стужу, и в жару, что всего не упомнишь».
— И вот когда наступила полная тишина, ты услышал позади себя на дороге скрип. Ты повернул голову, думая, что кто-то едет, но никого не увидел. Ты оборачивался несколько раз и решил, что таких чудес с тобой еще не приключалось. Скрип слышался отчетливо, но откуда он? Откуда ему было взяться среди бела дня на открытой со всех сторон равнине, в тишине? Ты не догадался, что это в самом деле был скрип колес, хотя повозки ты видеть не мог. А если бы ты понял это, то я смог бы показаться тебе, тогда еще время не было упущено.
Давид Хольм прекрасно помнил этот случай. Помнил, как он заглядывал в садики, смотрел в канавы, пытаясь понять, что за звуки преследуют его. Под конец он испугался и зашел в одну крестьянскую усадьбу, чтобы не слышать этот противный скрип. Когда же он снова вышел на дорогу, все было тихо.
— Это был единственный раз в этот год, когда я увидел тебя, — продолжал возница. — Я сделал все, что мог, чтобы ты увидел меня, сделал так, чтобы ты услышал скрип колес, большего мне сделать было не дано. Ты шел, словно слепой, со мной рядом.
«В самом деле, я слышал этот скрип, — мысленно соглашается Давид, — но что это доказывает? Неужто он хочет сказать, что ехал позади меня? Ведь я мог рассказать кому-нибудь эту историю, а он, в свою очередь, рассказал ее Георгу».
Возница наклоняется над ним и говорит таким тоном, будто утешает больное дитя:
— К чему спорить, Давид. От тебя не требуется понимать, что с тобой случилось, но ведь тебе прекрасно известно, что меня, говорящего сейчас с тобой, нет в живых. Ты еще раньше слышал, что я умер, но не хочешь в этом признаваться. И если даже ты не слыхал об этом, то ты ведь видел, как я только что ехал на этой телеге. А на этой телеге, Давид, живые не ездят.
Он показывает на обшарпанную телегу, стоящую посреди аллеи.
— Ты посмотри не только на телегу, Давид! Погляди на деревья позади нее!
Давид Хольм повинуется ему и в первый раз соглашается, что столкнулся с явлением, которое не может объяснить. Он видит сквозь телегу деревья на противоположной стороне аллеи.
— Ты много раз слышал мой голос, — говорит возница. — И не можешь не заметить, что я говорю не так, как прежде.
Давид Хольм вынужден согласиться с ним. У Георга всегда был красивый голос, и у этого возницы тоже, но говорит он все же как-то по-другому. Сейчас его голос какой-то тонкий, звенящий, но слушать его нелегко. Играет тот же музыкант, но инструмент у него теперь другой.
Возница протягивает руку, и Давид Хольм видит, что на нее с ветки падает маленькая прозрачная капля. Но рука не останавливает каплю, она падает сквозь нее на землю.
На гравиевой дорожке лежит упавшая ветка. Возница подсовывает под нее косу и поднимает ее сквозь эту ветку. Но ветка не ломается, а остается целой.
— Не вздумай истолковать это неправильно, — продолжает возница, — попробуй понять! Ты видишь меня и думаешь, что я такой же, как всегда, но видеть меня может лишь тот, кто лежит на смертном одре или уже умер. Но это не значит, что мое тело есть пустота. Это обитель души, как и твое тело, как тело каждого. Только не представляй его себе плотным, тяжелым и сильным. Представь его отражением в зеркале, попробуй вообразить, что оно отделилось от зеркала и может говорить, видеть и двигаться.
Давид Хольм больше не пытается сопротивляться. Он смотрит правде в глаза и не делает больше попыток улизнуть от нее. С ним говорит привидение, и сам он — мертвец. И в то же время, сознавая это, он чувствует, как в нем начинает закипать яростный гнев. «Не хочу быть мертвецом, — думает он, — не хочу быть отражением, пустотой. Хочу, чтобы у меня был кулак, которым можно ударить, и рот, которым можно есть». Ярость сгущается в нем в густое темное облако, которое мечется и душит его, вызывает отвращение. Пока еще оно мучит только его самого, но готово при первой возможности излиться наружу.
— Я хочу попросить тебя об одном, Давид, — обращается к нему возница. — Ведь мы были с тобой друзьями в этом мире. Ты так же, как и я, знаешь, что в жизни каждого наступает момент, когда тело его либо уничтожается, либо вконец изнашивается и обитавшей в нем душе приходится покидать его. И перед тем, как войти в неведомую страну, душа трепещет от страха. Она стоит, как дитя на берегу морском, не смея пуститься вплавь. Чтобы ей достало смелости отправиться в путь, она должна услышать чей-то голос из бесконечного пространства. И тогда она отправится в путь без страха. Таким голосом был я в течение целого года, Давид, и таким голосом станешь ты в грядущем году. И я прошу тебя лишь не противиться судьбе, покориться ей. А иначе навлечешь тяжкие страдания и на себя, и на меня.
Сказав это, возница склоняет голову, чтобы заглянуть Давиду Хольму в глаза. Он будто боится упрямства и протеста во взгляде друга.
— Пойми, Давид, — говорит он еще настойчивее, — ты не можешь этого избежать. Я не успел еще понять хорошенько, что происходит здесь, по эту сторону вселенной. Я, можно сказать, находился лишь на
