мужчины тоже красны от слез, но он не дает волю своему горю в присутствии женщины.
Время от времени они обмениваются словами, и можно понять, что все их мысли находятся сейчас в соседней комнате, где лежит больная, которую они покинули ненадолго, чтобы дать возможность ее матери побыть с нею наедине. Они целиком поглощены мыслями о больной и, как ни странно, не замечают появления двух мужчин. Правда, последние не говорят ни слова, один из них стоит, прислонясь к дверному косяку, другой лежит у его ног, и все же сидящие за столом, казалось бы, должны были бы удивиться этим гостям, явившимся сюда среди ночи и проникнувшим в дом сквозь запертую дверь.
Во всяком случае, человеку, лежащему на полу, странно, что люди за столом иногда смотрят в сторону, где находится он и его товарищ, и, видимо, не замечают их. А вот он, проезжая только что по городу, видел все так, словно вовсе и не изменился, хотя его никто не видел. Он был взбешен, ему хотелось напугать людей, которые были его врагами, показаться им таким, каким он есть сейчас, но понял, что не может стать видимым для них.
Он прежде не был в этой комнате, но те, кто сидят здесь за столом, ему знакомы, и поэтому он точно знает, где сейчас находится. И то, что его насильно притащили сюда, куда он целый день ни за что не хотел идти, только усиливает его ярость.
Внезапно солдат Армии спасения отодвигает стул.
— Уж перевалило за полночь, — говорит он. — Его жена думает, что он должен к этому времени вернуться домой. Попробую сходить туда и еще раз позвать его.
Он медленно и неохотно поднимается, берет висящее на спинке стула пальто и собирается надеть его.
— Я понимаю, ты, Густавссон, не надеешься на то, что сможешь привести его, — говорит молодая женщина, с трудом сдерживая подступающие к горлу рыдания, — и просто считаешь это последней услугой сестре Эдит.
Солдат Армии спасения, собиравшийся было сунуть руки в рукава, останавливается:
— Видишь ли, сестра Мария, — отвечает он, — может, это последняя моя услуга сестре Эдит, и все же я не хочу, чтобы Давид Хольм оказался у себя дома или захотел идти со мной. Сегодня я говорил с ним много раз и просил его прийти, коль скоро вы с капитаном Андерссон приказывали мне. И каждый раз я был рад тому, что он отказывается, что ни мне, ни другим не удавалось привести его сюда.
Услышав свое имя, человек, лежащий на полу, вздрагивает, и губы его растягиваются в презрительной улыбке.
— Видно, у него ума чуть побольше, чем у остальных, — бормочет он.
Сестра Мария смотрит на солдата Армии спасения и говорит резко, слезы больше не душат ее:
— Постарайся на этот раз объяснить Давиду Хольму, что он должен прийти сюда.
Юноша идет к двери с таким видом, будто повинуется, хотя его и не убедили.
— Надо ли мне вести его сюда, даже если он смертельно пьян? — спросил он, подойдя к двери.
— Приведи его, Густавссон, живого или мертвого. Разве ты не слышал, что я сказала? В худшем случае, он сможет выспаться здесь и протрезвиться. Нам важно лишь, чтобы он был здесь.
Юноша уже взялся за ручку двери, но вдруг резко повернулся и подошел к столу.
— Не хочу, чтобы такой человек, как Давид Хольм, приходил сюда, — сказал он, бледнея от волнения. — Ты, сестра Мария, знаешь не хуже меня, каков он. Неужто ты считаешь, что он достоин войти туда? — Он показал на дверь импровизированной гостиной.
— Считаю ли я… — начала она, но он не дал ей договорить.
— Разве ты не знаешь, что он станет лишь издеваться над нами? Начнет хвастаться, что сестра Армии спасения до того влюблена в него, что не может умереть, не простившись с ним.
Сестра Мария бросает на него нетерпеливый взгляд, и рот ее уже было приоткрылся, чтобы резко ответить ему, но она тут же овладевает собой, кусая губы.
— Я не смогу стерпеть, если он станет говорить так о ней после ее смерти! — восклицает Густавссон.
— Разве ты не знаешь, что, сказав эти слова, Давид Хольм был бы прав? — спрашивает сестра Мария серьезно, отчеканивая каждое слово.
Лежащего на полу при этих словах пронизывает внезапное чувство радости, его всего передергивает. Несказанно удивленный, он бросает взгляд на Георга, желая увидеть, заметил ли тот его движение. Возница продолжает стоять неподвижно, но на всякий случай бормочет Давиду Хольму, мол, жаль, что тот не знал этого при жизни. Было бы чем хвастать перед приятелями.
Солдат Армии спасения настолько потрясен словами сестры Марии, что вынужден схватиться за спинку стула. Вся комната идет кругом у него перед глазами.
— Что ты говоришь, сестра Мария? Уж не хочешь ли ты, чтобы я поверил…
Сестру Марию охватывает необычайное душевное волнение. Она с силой сжимает в кулаке носовой платок, слова потоком вырываются у нее изо рта, гневно, торопливо, будто она стремится высказать все, покуда ее не остановит благоразумие:
— А кого ей еще любить? Нас с тобой и других, кого она сумела образумить и обратить на путь истинный? Мы не смогли противостоять ей до конца. Мы не смеялись над ней, не издевались. Из-за нас ей не пришлось испытывать страх и угрызения совести. Ни ты, Густавссон, и ни я не виноваты в том, что она лежит сейчас на смертном одре.
Казалось, этот взрыв чувств успокоил юношу.
— Я не понял, сестра, что вы говорите о любви к грешникам.
— Ты и сейчас меня не понял.
Это твердое убеждение снова заставляет одного из призраков почувствовать неизъяснимую и глубокую радость. Но из страха, что его гнев и яростное желание сопротивляться может улетучиться, он стремится задушить это чувство. Его застали врасплох, он думал, что здесь его ожидают одни лишь нравоучения. Впредь он будет держаться настороже.
Сестра Мария кусает губы, чтобы побороть свое волнение. Кажется, что она поспешно принимает решение.
— Это ничего, что я расскажу тебе все, — продолжает она. — Теперь это ничего не значит, ведь она умирает. Если ты посидишь минутку, то все узнаешь.
Солдат Армии спасения снимает пальто и садится на прежнее место у стола. Он сидит молча, устремив на сестру Марию искренний взгляд своих красивых глаз.
— Сначала я расскажу тебе, Густавссон, что мы с сестрой Эдит делали в канун прошедшего Нового года. Прошлой осенью нашим правлением было решено основать здесь в городе приют, для этого нас и послали сюда. Работы у нас было уйма, но братья и сестры помогали нам, не щадя сил, и в канун Нового года мы уже смогли переехать в этот приют. Кухня и спальни были уже вполне готовы, и мы надеялись, что сможем открыть приют перед Новым годом, но это не получилось, потому что не были готовы стерилизационная печь и прачечная.
Сначала сестре Марии было трудно сдерживать слезы, но чем дольше она рассказывала, тем больше отдалялась от момента настоящего и тем тверже становился ее голос.
— Ты, Густавссон, в то время еще не вступил в Армию спасения, а не то был бы тогда вместе с нами в новогодний вечер. Несколько братьев и сестер пришли к нам, и мы в первый раз угостили их чаем в новом приюте. Ты и представить себе не можешь, как радовалась сестра Эдит, что ей поручили открыть приют здесь, в ее родном городе, где она знала каждого бедняка, знала, чем ему можно помочь. Она ходила и разглядывала одеяла и матрацы, свежевыкрашенные стены и начищенные до блеска кастрюли с такой радостью, что мы не могли не подшучивать над ней. Она, что называется, радовалась, как дитя. А ведь ты знаешь, Густавссон, когда сестра Эдит радуется, рады и все вокруг.
— Аллилуйя! Уж это мне известно! — сказал солдат Армии спасения.
— Она не переставала радоваться, и друзья сидели у нас долго, когда же они ушли, на нее напал неизъяснимый страх перед всеми злыми силами, и она попросила меня молиться с ней о том, чтобы они не одолели нас. Мы опустились на колени и стали молиться за наш приют, за нас самих и за всех тех, кто будет нам помогать. И тут вдруг зазвонил дверной колокольчик. Товарищи наши только что ушли, и мы решили, что это, верно, один из них забыл у нас что-нибудь и вернулся, но на всякий случай пошли к воротам вдвоем. Когда же мы открыли дверь, то увидели, что это вовсе не кто-то из наших друзей, а один из тех, для
