Замок пал, как падает в безветрие выеденное изнутри дерево. Только что всё было в порядке, шла ленивая трескучая перестрелка – и вдруг оказалось, что и донжон, и галереи внутреннего дворика, и воротные башни, – всё заполнено чапами: и в чёрной ночной форме, и в серо-зелёной полевой, – они были скорее добродушны и насмешливы, чем агрессивны, но у всех были новенькие автоматические винтовки, как две капли воды похожие на классические американские М-1, но тоже, разумеется, без какого бы то ни было клейма, как и всё оружие здесь, и было как-то глупо пытаться оказывать сопротивление – уже хотя бы потому, что чапы оказались выше и сзади, и их было гораздо – гораздо – больше.
Никто и не стрелял.
Потом, когда разоружённых легионеров строили внизу в колонну, полковник обратил внимание, что среди пленных нет его адъютанта Дупака. Забавно, подумал он, такой увалень – и смылся. Угнетало многое, и собственная нерешительность главным образом; нужно было настоять на своём и рвануть ночью в набег… но он уже устал, устал всё, думать устал, и ноги держали еле-еле. А главное, сердце опять начало давать перебои, но ему ничего не разрешили забрать из квартиры, а при себе ни в карманах, ни в сумке лекарств не оказалось. Зато рядом оказалось чьё-то плечо, пот заливал и ел глаза, полковник проморгался и узнал старшину Фадеева, тоже многосрочника, как и он сам. Фадеева звали Марлен, и каждого, кто сказал бы при нём, что это женское имя, ждало жестокое разочарование.
– …вы опирайтесь, опирайтесь, – услышал полковник сквозь звон в ушах, – я-то что, мне, со мной порядок…
– Плохо выгляжу? – попытался усмехнуться полковник, но понял, что усмехнуться не получилось.
– Да вот… взбледнули малость, – сказал Фадеев, в глаза не глядя. – Жара, будь она…
– Ну да, – сказал полковник. – Конечно, жара. А я-то думал…
Сначала резко запершило в горле, потом вокруг стало прозрачно-темно и холодно, обжигающе холодно, ноги подломились, полковник старался поймать опору, но ничего вокруг не было, и только где-то далеко внизу кто-то звал: «Врача! Где этот коновал?! Да пусти же, козёл… Урванцев, гад, быстрее сюда!..»
Сначала Серёгин сделал перископ: от тяжёлой деревянной лестницы, втащенной ими ночью с нижнего этажа на второй, отодрал перекладину, отколол планку, обстругал, сделал пропил, в пропил вогнал зеркальце. Теперь можно было смотреть через стену, не опасаясь получить пулю не только в голову, но и в руку.
Чапы почти молчали – ракетный обстрел не дал результатов, и они наверняка придумывали что-то другое.
Он смотрел на доску, потом на пилу, потом снова на доску. От жары хотелось спать, мысли не шевелились. Но эти две вещи казались ему… казались ему… чем-то опасным, что ли…
Он выбрался наверх – камни обожгли всерьёз – и осторожно высунул зеркальце. Может быть, оно было такое маленькое, что чапы его не заметили – стрельба не возобновилась. Так… нужно приспособиться смотреть…
Мужики рядом с «зениткой» двигались медленно – жара доставала и их. Он уже понял, что это за «зенитка» – обычная чапская двенадцатимиллиметровая винтовка, установленная на станке вполне себе фабричной выделки. И, похоже, сверху присандалено что-то оптическое…
Выстрел. Захотелось пригнуться.
Бабах. Между кирпичами посыпалась пыль.
Ладно… с этим ясно… Кто ещё?
Ещё станковая винтовка, ещё и ещё. Всего с этой стороны четыре.
Ракетомётные повозки убрались – наверное, их затребовали к замку. Обычных стрелков не было совсем. В лесу…
В лесу что-то происходило. Он ждал.
Упало дерево.
Это что же они, штурмовую башню собрались строить?..
Потом он переполз на противоположную сторону площадки и стал смотреть, что происходит там.
Лес подходил здесь к самым развалинам крепости – вернее, к фундаменту, заросшему диким козлятником и крапивой, – камень стен и построек был куда-то вывезен, и явно не вчера. Стрелять чапам с этой стороны было бы трудно, а вот те чёрные ребятки наверняка подкрадывались по кустам.
Рискнув, он приподнялся на уровень края парапета, просунул зеркальце за стену и постарался рассмотреть то, что происходит под самой башней.
Вроде бы ничего. Но на стене, легонько раскачиваясь, висел на верёвке перегнутый в пояснице труп чёрного. Ага, подумал Серёгин, прячась, лазают они, как альпинисты, – вбивают клинья, страхуются… Нет, не вбивают – ввинчивают. Между кирпичами. Иначе бы мы услышали – ночью.
Всё, терпеть жару больше не было сил, Серёгин скользнул вниз, под площадку, и там с трудом отдышался. Толстый камень берёг ещё холод ночи.
Но что же они собрались строить?..
Он съел оранжевую таблетку для бодрости и запил её глотком коньяка. Почти сразу пробило путом. Он знал, что никакой реальной бодрости не наступит, но хотя бы пропадёт вот эта мерзкая вязкость в мыслях…
Он зевнул, потом ещё и ещё. Это не спать хотелось, это таблетка начинала действовать. Док Урванцев говорил, что таким способом организм насыщает себя кислородом. Чтобы в этом кислороде сжигать гликоген. Или глюкоген?.. Во рту появился специфический привкус – будто недавно поел баранины. Надо бы закинуться рационом, сообразил Серёгин. Он нашарил плитку, откусил кусок и стал жевать. Можно заработать огромные деньги, думал он лениво, продавая на Земле эти рационы как средство для похудания… Потом ему захотелось сделать ещё несколько глубоких вдохов. И, наконец, чуть-чуть изменились цвета: у чёрного появился отчётливый зелёный оттенок.
