могло получиться. Кость я тебе кое-как сложил, но закрепить отломки нечем, так что тебе придётся соблюдать абсолютную неподвижность.
– Ни хрена себе… И как долго?
– Месяц минимум. Но скорее всего, что дольше. Ты уж извини, это не моя прихоть, а суровая реальность…
Полковник закрыл глаза. Плотно зажмурился. До бегающих светящихся клякс. Потом открыл глаза. По идее, должно было что-то измениться, а вернее – исправиться. Но всё осталось, как было.
– Урванцев, – сказал он. – Урванцев… Это нереально, понимаешь? Ты должен что-то придумать. Мне надо быть на ногах уже завтра.
– Бредишь, – сказал Урванцев.
Полковник неуступчиво промолчал.
– Даже если я тебя прооперирую, возьму кости на проволоку… я никогда этого не делал, но знаю как и могу попробовать… ты же всё равно потом неделю пролежишь в жару, потому что… И потом, тебе эту операцию ещё пережить надо, с твоим-то сердцем…
– Ты подави мозгом, Урванцев, – сказал полковник. – Заодно отдохнёшь. Через час доложишь решение. Задачу ты понял. Иди.
Оставшись один, он задремал. Под двумя одеялами было тепло. Ему приснилась Мыша. Мыша возилась с какими-то странными кошками, которые выглядели, как кошки, но вели себя вполне по-человечески – например, лезли целоваться и подставляли пузики, чтобы их пощекотали. Потом она подняла на плечо тяжёлую сумку и пошла вдоль бесконечной стены, расставляя по полкам толстых котов, сделанных из колбасы. «Вы от кого котиков распространяете?» – спрашивали её. «От Морского флота», – отвечала Мыша. Потом прилетел космический корабль и Мышу забрал. Там были какие-то совершенно карикатурные зелёные человечки – маленькие, чуть выше колена. Они Мышу поносили всяческими словами, а она виртуозно отругивалась: «Да нет мне до вас никакого дела, до вашего Космофлота, и вообще – отвезите меня домой, в родную Палестину», – и Стриженов вдруг понял, что Мыша – это Иисус…
Он проснулся в ужасе и в то же время в какой-то сладкой истоме. Рядом на табуретке сидел Урванцев.
– Есть только один выход, – сказал он.
– Что-то произошло? – спросил полковник.
– Пленный дал показания.
– О. У нас ещё и пленный есть?
– Ты же его сам… Не помнишь, что ли?
– Не помню. Ладно, не важно. Так что?
– Их только в первом эшелоне пятнадцать тысяч.
– Ой-ё… И какой выход предлагает современная медицина? Отнять руку?
Урванцев, вздыбив желваки, посмотрел ему в глаза. Потом кивнул.
– Ну, давай. Раньше сядем…
– Руку я попробую сохранить, потом пришьём обратно…
– Для этого нужно будет выжить.
– Да. Как минимум.
– Хлебнуть для храбрости дашь?
– Дам. Но не очень много.
– А мне сейчас и нужно-то всего… понюхать пробку да издали посмотреть на ананас… – полковник длинно вздохнул. – Ну, поехали?
– Чуть позже, – сказал Урванцев. – Операционную моют… – Он вытащил из кармана флягу. – Местный бурбон. Как говорится, всё, что могу…
– Долго будешь возиться? – полковник показал глазами на обречённую руку.
– Нет. Минуты три. Ну, пять. Дурацкое дело не хитрое…
Бурбон по вкусу напоминал густую настойку еловых опилок. Он страшно драл горло, а в желудок стекал буквально жидким свинцом. И тут же превращался в мягкую горячую тяжесть…
– Вот и мне нравится, – глядя на него, усмехнулся Урванцев. – А главное, сон снимает на счёт «раз». И голова потом свежая.
– Отлично, – кивнул полковник. – Возьму на вооружение.
Появился Хреков, с ним ещё один незнакомый санитар. Втроём они медленно подняли Стриженова – то есть Урванцев поднимал собственно его, а двое помощников – закованную в гипс руку. И всё равно это было жутко больно, полковник чувствовал, что бледнеет, а лоб и шея его становятся гнусно мокрыми. Со всеми предосторожностями его довели до палатки-операционной – там стоял какой-то кроваво-парикмахерский запах – и уложили на холодный железный стол.
Широкий ремень вокруг груди, другой – вокруг колен. Мягкая петля на здоровое запястье. Холодные ножницы, с хрустом разрезающие прогипсованный бинт… и когда шина оторвалась от кожи, Стриженов на миг провалился куда-то, чёрные волны сомкнулись над лицом, а потом снова разошлись.
Он вдохнул, выдохнул, вдохнул. Продышавшись, прикрыл глаза. Всё равно сейчас долго будут готовиться…
