ни на картинках. Четыре узких крыла, смыкаясь концами, образовывали ромб, и в центре этого ромба располагался моторный блок: два двигателя и два толкающих пропеллера. Перед моторами висело то, что с большой натяжкой можно было бы назвать кабиной: открытые всем ветрам сиденья пилота и пассажира, одно рядом с другим; на месте пассажира «сидел» мешок с песком. Крестообразное оперение держалось на длинной тонкой хвостовой балке – наверное, выклеенной из фанеры трубе. Всё это катилось сейчас по кочковатому полю на трёх толстеньких колёсах-дутиках…
Но, если сама конструкция оставляла впечатление чего-то вполне оригинального, то движки при ближайшем рассмотрении оказались до боли знакомы. Когда-то давно, в прежней жизни, у Стриженова был снегоход «Буран», и вот там рычал-старался точно такой же двухцилиндровик.
– Отлично, – сказал полковник, делая шаг вперёд. – Освобождайте мне место, время не ждёт…
– Товарищ полковник! – испуганно возмутился Куренной, командир разведвзвода; предполагалось, что полетит он.
– Отставить, – сказал полковник тихо.
Настолько тихо, что все перестали дышать. Но он не стал больше ничего говорить, только кивнул на аэроплан, и тут же покрытый шрамами механик и толстый сержант-чех, прикомандированный к авиаотряду, бросились выполнять приказ.
Аэроплан немедленно дозаправили – из ведра со стремянки, – полковника пристегнули к креслу, он проверил, удобно ли надеваются защитные очки, правильно ли висит на груди бинокль и не попала ли под привязной ремень кобура с потёртым «стечкиным». Две запасные обоймы он сунул в нагрудный карман. На какой-то ну уж самый невероятный случай.
Поскольку до парашютов у здешних умельцев руки ещё не дошли…
– Моё имя Туварх, – сказал пилот по-русски. – Я наездник для герцог Каумбари. Меня предбли вам для.
– Очень приятно, – кивнул полковник. – Полетели?
– Лёгкий путь, – улыбнулся «наездник».
Двигатели заработали громче, аэроплан тронулся и весело поскакал к просёлочной дороге, свернул на неё, заревел громко и ровно, понёсся вперёд, подпрыгнул сильно и вдруг повис, чуть накренясь, и поляна стала удаляться, это было точь-в-точь как в детстве подниматься на колесе обозрения, разве что ещё и бодрящий ветер в лицо.
Потом поляна накренилась, стала медленно поворачиваться, и полковник увидел группу маленьких человечков, стоящих, запрокинув головы и заслоняясь от солнца фуражками.
Совсем неподалёку синели дымки полевых кухонь, а за ними уже начались рыжие линии окопов – три, четыре, пять линий одна за другой, пулемётные гнёзда, и сверху отлично видимые полосы «малозаметных препятствий».
Предполье, которое снизу выглядело очень даже внушительным, оказалось совсем узкой полосой между передней линией окопов и опушкой леса. Лес не был таким сплошным, как его представляли карты, а состоял из островков, больших, маленьких и совсем крошечных, разделённых серо-жёлтыми прогалинами. Деревья в здешних лесах имели широкие плоские кроны, и под этими кронами можно было спрятать миллион солдат. Или три миллиона.
Возможно, там никакого врага ещё не было. Но ведь разведчики куда-то пропали – именно в этом лесу, под этими широкими кронами…
Только через полчаса полёта он сумел заметить внизу что-то подозрительное.
Когда-то здесь протекала река – видно было петлистое пересохшее русло, речную долину, подмытые склоны холмов. Долина выделялась цветом, трава в ней не пересохла – и вот в этой траве остались семь широких протоптанных троп; похоже, что здесь прошли пехотные или конные колонны…
…мчится конная колонна бить Емельку Пугача…
Полковник похлопал пилота по колену и показал: поворачивай вон туда. Пилот посмотрел, кивнул и положил машину в пологий вираж.
Ещё через двадцать минут полёта широким зигзагом они нашли противника…
Вряд ли пехота опасалась нападения с воздуха, до такого здесь ещё не дошло. Скорее, люди укрывались под кронами от палящего солнца. Но иногда колоннам приходилось пересекать открытые пространства – вот как раз на них и выскочил аэроплан, идущий низко, чуть ли не над самыми верхушками деревьев. Сколько их здесь, попытался прикинуть полковник, километр в длину, по восемь в шеренге, идут тремя колоннами – и вон там, подальше, ещё одна или две… и обозы. Пытаясь ни о чём не думать, он считал фуры. Ага, и ещё пушки… и ещё пушки! Да сколько же вас… Он видел, как командиры отдают команды, дублируя голос взмахами флажков. Сейчас ударят залпом, и всё, подумал он очень спокойно и потянулся к рычагу сброса «бомб». На изготовление бомб у ребят было только два часа, поэтому получилось то, что получилось: небольшие гробики из тонких досок, картонных перегородок и брезента, – которые через четыре секунды после сброса раскрывались (срабатывал гранатный взрыватель) и вываливали из себя по полсотни ручных осколочных гранат с вынутыми чеками; предохранительные скобы удерживались просто за счёт плотной упаковки гранат по ячейкам…
Дальше всё происходило как-то очень просто и обыденно: негромко ахнули за спиной взрыватели контейнеров, и запрыгали внизу дымки выстрелов – пули прошивали аэроплан с аккуратным чпокающим звуком – как будто гвоздиком кто-то протыкал барабан. Наконец рассыпался сзади и внизу плотный треск множества разрывов, но оглянуться и посмотреть, что там происходит, было невозможно, не пускали привязные ремни. Аэроплан страшно бросало вверх и вниз, как будто он не летел, а нёсся по колдобинам. Пилот был до синевы бледен, а потом полковник увидел, что из-под руки его тянется чёрно-красная струйка, дробится потоком воздуха – и исчезает.
Людское море внизу казалось бесконечным, а полёт – страшно медленным… Наконец начался лес.
…Когда аппарат, подпрыгнув и напоследок закрутившись, всё-таки остановился, наступила потрясающая тишина, нарушаемая только потрескиванием остывающих моторов. Потом в тишину эту впилились крики подбегающих, и полковник, чтобы успокоить их, помахал рукой. Он уже пытался отстегнуться, но одной рукой не получалось.
– Сначала его, – сказал он Куренному, кивнув на лётчика.
