У причала как раз стоял, набирая пассажиров, викинговский драккар (но с мотором). Рулевой был в шкурах и рогатом шлеме.
– Ма, а почему у дяди рога?
– Наверное, редко бывает дома… – рассеянно сказала Вита, вглядываясь в толпу: ей показалось, что там мелькнуло что-то неприятно-знакомое. Кто-то, разумеется. А может быть, она ощутила угрозу или недоброжелательность, исходящую от случайного зеваки. Хотя, как она знала, каждый год число всякого рода сумасшедших и маньяков снижается процентов на десять (необъяснимый, но несомненно существующий феномен; один из многих), тем не менее они в природе остаются, и несколько раз с какими- то невнятными выходками, направленными против Кеши, она сталкивалась; к счастью, рядом был Адам, другие мужчины, Кеша ничего не заподозрил…
Селиванов успел отвернуться и сгорбиться над газетой. Он просто сидит на скамейке и читает, сидит и читает, никого не трогает, ничем не интересуется… Буквы по-прежнему были чужие, можно было только рассматривать фотографии, но на всех фотографиях изображался подросток Селиванов, вешающий в подвале кошку. Он и не подозревал, что его тогда фотографировали…
…Потом он сходил за водой. Безногий опять закатил глаза и обмяк, дышал часто и коротко, но дышал. Что же мне с тобой делать, думал Денис. Ты же всё равно сдохнешь. Скинуть собаку вниз, как хотел? А потом оттащить отбитую тушку куда-нибудь в угол. Воняй себе там. Предварительно по горлу чиркнуть… нет, кровища натечёт, ну её…
Видимо, от дыма он всё-таки угорел, а может, не простой это был дым, а с какой-нибудь местной коноплёй, но голова стала пустой и лёгкой. Хотя и трещала. Вообще состояние было, как на пяти тысячах.
Метров. Над уровнем. Океана.
Океана воды.
Вода тикала о воду. Тик-тик-тик.
Кроме воды, Денис, извинившись перед мёртвым, прихватил и одеяло. Потом решил извиниться перед одеялом за то, что и другой человек, которого оно будет укрывать, умрёт. Скорее всего. Но что же делать, такая у нас работа. Работа у нас такая.
Жила бы страна родная, как пел, бывало, дед, раскинув руки на спинку дивана. Нормально, дед, говорил Денис, только не ори так. Дед всё равно орал. Голос у него был хороший, громкий, глубокий, только вот слуха совсем не было, и врал дед безбожно, не попадая даже в ритм, не то чтобы в ноты. Диван был плюшевый, зелёный, с прямой неудобной спинкой и кистями на валиках. Бабушка завешивала его тонким деревенским ковром – ручная вышивка цветными нитками мулине по мешковине. Ковёр был ещё довоенный. На ковре было горное озеро с лебедями, красавица, многорогий олень и джигит с усами и кинжалом.
В какой-то момент Денису показалось, что именно этот ковёр он сейчас и тащит, со страхом развернул одеяло, но нет, просто тканный орнамент из чёрных и белых кенгуров… кенгурей…
Или кунгурей?
Денис задумался, как правильно. Наверное, «ку». Васька Кунгуров. Иначе было бы Кенгуров, а это не так.
Дым всё ещё валил, но уже не столь яростно. Возможно, этим дымом ему подавали знаки? Маленький тощий негр с усами что-то бормотал, глаза дёргались под веками. У джигита усы были чёрные, а у этого белые. Зато тот сам был белый, а этот чёрный. Вернее, тёмно-серо-зелёный. Что же с тобой сделали, парень?..
Бормотал он по-французски. Денис французский более или менее знал, но всё же не настолько, чтобы понимать бешеное бредовое бормотание. Булькнув над его ухом фляжкой, Денис заставил парня замолчать, прислушаться и недоверчиво попросить воды.
Только медленно, сказал Денис по-французски. Тот закивал, заквакал, хотел прихватить фляжку руками – хренушки вам, руки прочно зафиксированы, хватит с меня внезапных нападений, – потом стал просто пить, пить и плакать.
Снаружи, похоже, была ночь. Видны были остатки огромного костра, угли, головешки. Денис отвязал парню – Шломо, Шломо Арейя (или как-то похоже), такой вот на фиг француз – руки (кисти узкие, пальцы тонкие, такие можно только придумать, а не родиться с такими), и руки эти упали мёртво и тупо, потому что Шломо умер. Он рассказывал Денису про себя, как он, забытый в Эфиопии сефард, бежал во Францию, записался там в Иностранный легион, из того Легиона перебрался в этот (как – детали опущены), дезертировал из этого и забился в самую глухомань, не думал, что обнаружат, семью завёл, детей уже восемь душ, но пришли ночью, старших двоих за жопу и его за жопу. И что-то такое сделали, что видел он всё как из аквариума, где сидел сам, холодный и скользкий, пускал пузыри, пялился на рожи и ничего не понимал, то есть понимал, что происходит, и понимал, что происходит это с ним, но ничего не чувствовал, а почувствовал только сейчас. И его двоих сыновей убили сегодня вот здесь, у этой дыры, а он ничего не чувствовал, только знал, что в дыру нужно войти и поубивать там всех. И он вошёл и чуть было не поубивал – ну, просто не справился. А потом аквариум исчез и стало очень ясно и очень больно, здесь меня знают как Скорняка Мысу, найди мою жену и детей и расскажи, и передай, – но передавать было нечего, и Денис просто держал в руке холодеющую узкую руку, которая была, наверное, и сильной, и умелой.
Момент смерти он пропустил.
Денис завернул умершего в одеяло и сначала хотел поднять его на плечо, но побоялся потерять равновесие. Поэтому он волок его волоком – даже по лестницам. И положил не там, где лежал беглец в оранжевой робе и текла вода, а в «колонном зале» под какой-то отдушиной, куда втягивался дым.
И только тогда он вспомнил про недопроковыренную решётку в полу.
Глава шестнадцатая
Первый полёт был пробный: пилот поднял свою тарахтелку в воздух, описал три круга над полем и легко посадил рядом с полосатым чулком-флюгером. Потом, ворча моторами и подрагивая хвостом, аэроплан подкатился к группе штабных офицеров, стоящих на кромке поля.
Полковник не считал себя знатоком авиации, однако был уверен, что подобная схема летательных аппаратов на Земле не применялась – по крайней мере, широко. Он не видел ничего похожего ни живьём,
