Полковник кивнул. Снова вспомнились те шпионские съемки из лагеря Чихо, которые ему показывали вечность назад.
– Они не только пленных, – сказал он вслух. – Они так всех.
– Пусть эти собаки друг с другом делают, что хотят, – тихо прорычал Кристиансен. – Я не против пидоров, пока они не нацеливаются на мою жопу. Но когда они нацеливаются на мою жопу, я… – он оборвал себя и посмотрел на командира. – Простите, полковник.
– Нормально, – сказал Стриженов. – Идите по местам, ребята. Сейчас начнётся.
И действительно – началось…
Стриженов пришёл в себя от какого-то гнилого невыносимого воюще-пилящего звука. Он застонал, скорее от желания что-то этому звуку противопоставить, чем от страдания или ещё чего-то – просто потому, что никакого страдания не чувствовал, и боли не чувствовал, и вообще не чувствовал себя. Он примерно помнил, кто он есть и что с ним происходило, примерно представлял, что такого могло произойти, что он перестал себя чувствовать… и это было одновременно страшно и не страшно. Страшно до такой степени, что не страшно совсем. Он всегда больше всего боялся не смерти, а серьёзного увечья – такого, чтоб до неподвижности. До бестелесности…
Видимо, стон его был услышан, потому что воющий звук прекратился. То есть тишины не настало, но звуковая гамма переменилась, стала более низкой и более приемлемой, что ли… Потом он увидел, как из мрака над ним сформировалось что-то громадное, сине-серое.
Звуки пластались, делились, принимали форму. Маленьких серо-синих нищих человечков. Они толпились вокруг и жадно, нагло и униженно просили.
Понадобилось ещё две-три вечности, чтобы понять: то, что вверху – это лицо и плечи. И ещё больше, чтобы сообразить: с тем человеком всё нормально, и вообще это док… док… как его?.. Халтурин?.. нет, э-э- э… Поганцев… нет, Урванцев. Точно, Урванцев. И он мне вколол опять какую-то пакость…
Из нищеты звуков образовалось – словно слепился космический ком мокрого снега – слово. И слово было: «Очнулся».
Мрак ещё сильнее задвигался, заклубился, в нём образовалась дверь, в дверь сидя вошёл огромный человек, заняв весь проём.
– Игорь, – позвал он. – Игорь, ты меня слышишь?
– Слышу, – громко сказало всё вокруг, хотя сам Стриженов молчал.
– Но не узнаёшь… Слюдянку помнишь? Я – Давид.
– Слюдянку – помню. А ты – Давид… Тат в нощи… Ну ни хрена себе. Ты теперь Голиаф… – и захохотал, сам себе удивляясь и себя стыдясь.
– Давид Юрьич, это «компаунд»… остаточное действие… верт-пропаниол я ввёл, скоро всё будет в норме…
– Разберусь, доктор. Скажите, ваше присутствие обязательно?
– Да.
– Тогда не смею возражать… Игорь, что ты помнишь последним? – наклонился и навис, почти обхватив крыльями.
– Всё… и ничего. Смешно, да? Помню… помню… через речку перебрались… туда и обратно… Точно. А обратно-то зачем?..
– В этой атаке его и контузило, – сказал Урванцев. – Вас контузило, товарищ полковник. Чигишев выволок на себе…
– Давно это было? – словно выдираясь из сладкого липкого паучьего болота, спросил полковник. Он попытался было приподняться, но Урванцев поймал его за плечо:
– Ни-ни-ни… ни в коем случае… Сутки назад.
– Так. И где это мы? И что вообще происходит?
– Занимаем объект «Сахарная голова». Держим периметр.
– Держим, Павлик?
– Пока держим.
– Потери большие?
– Большие, Игорь… У меня лежачих – за шестьдесят. И в строю где-то сто двадцать – ну, сто тридцать… Это всё.
– Кто командует?
– Поручник Ежи Булаховский, – док почему-то усмехнулся. – Артиллерист.
– Помню его, – сказал Стриженов. – А что, других офицеров?..
Повисло молчание.
– Всех, – сказал наконец Урванцев. – Диверсионная группа.
– Наши ребята, – сказал Давид. – Из Легиона. Но обработанные. Видимо, они очень убедительно сыграли…
– Паша, – попросил полковник. – Дай мне попить. Сухо, как… – И, с трудом и жадностью сделав три глотка: – Ф-фу… помоги сесть, что ли. Давид, говоришь… А ведь помню… и был ты вот такой. И что с человеком стало?
