Вместо ответа Бискар протянул руки как бы для того, чтобы схватить ребенка…
Мария шагнула назад, заслонив собой ребенка. Наступила минута ужасного молчания. Она неотрывно глядела на злодея, лицо которого выражало только ненависть и злобу…
Вдруг Бискар сказал:
— Я не убью его!…
— О! Слава Богу!
— Погодите радоваться… потому что, может быть, со временем вы будете рыдать, поняв, что для него было бы лучше умереть!…
— Что вы хотите сказать?! — вскричала Мария.
— А, вы решили, что я почувствовал сострадание?… Нет! Это было бы слишком глупо!… Разве вы сжалились надо мной?
— Но… что же вы хотите сделать? — прошептала Мария, снова охваченная ужасом…
— Я вам сейчас скажу… Я знаю, что смерть — недостаточное мщение… Убить вас и ребенка! А потом? Что же мне останется? О, нет, нет! Я хочу долго наслаждаться этим мщением, которое есть и будет целью всей моей жизни!…
— Но говорите же! Говорите!
— Я не убью вас, — произнес Бискар. — Я не убью вашего ребенка… Только…
— Говорите!
— Мария Мовилье, — медленно продолжал Бискар, — слыхали ли вы когда-нибудь о людях, которые, объявив войну всему человечеству, открыто вступают в борьбу с ним?… Они как будто идут по полю битвы, поражая там друзей и врагов, грабя живых и мертвых… Этих людей народ зовет злодеями. Наступает день, когда закон встает на их дороге, хватает их и бросает на эшафот. Воров и убийц…
— Боже мой! Что вы говорите?! — прошептала Мария, чувствуя, что сходит с ума.
— Эти люди, — продолжал Бискар, — проклинаемы всеми… Воспоминание о них лежит тяжким бременем в сердцах их матерей… Их имена произносят с ужасом… Слушайте же, Мария! Вы оскорбили и унизили меня, вы толкнули меня на путь порока, и вот что я сделаю из вашего ребенка…
— Молчите! Ради Бога!… Сжальтесь!…
— Нет! Мария! Твой ребенок будет жить вдали от тебя. Ты не будешь знать, где он… Многие годы ты будешь плакать, тихо произнося имя… Но настанет день, когда негодующий народный голос донесет до тебя имя неслыханного злодея, которого будет ждать эшафот. Тебе изложат перечень его преступлений, который ты выслушаешь с содроганием… Тогда я, Бискар, приду к тебе и скажу: «Мария Мовилье, знаешь ли ты, кто этот человек, голова которого готова пасть на эшафот? Этот человек — твой сын!…»
— Нет, вы не сделаете этого!…
— Вот мое мщение… Этот ребенок принадлежит теперь мне… я сам буду вести его по пути преступлений!… Не старайтесь изменить мое решение, оно непоколебимо… Сын Жака и Марии осужден мной… Ты увидишь его только один раз… на Гревской площади!…
Эти ужасные слова, как громом, поразили несчастную Марию.
Бискар подошел к ней ближе.
Сделав последнее усилие, она судорожно прижала к груди ребенка. Но она видела, что злодей уже протягивает руки, чтобы вырвать у нее маленькое создание…
Мария громко вскрикнула и упала без чувств.
Бискар взял ребенка и завернул в плащ.
— До свидания, Мария! — бросил он с порога хижины.
Дьюлуфе ждал его. Старая Бертрада лежала без движения.
— В путь! — сказал Бискар, и оба каторжника скрылись во мраке ночи.
8
СЛОВО ЧЕСТИ
Пробило шесть часов.
У Большой Башни сидел человек, пристально глядя на гавань.
На небе уже начал проявляться розоватый свет зари. Тучи разогнало холодным сильным ветром.
Слышны были оклики часовых. Вдруг небо осветилось красноватой вспышкой и раздался выстрел из пушки.
— Еще побег! — прошептал человек.
Прогремело еще два выстрела. На галерах заметили исчезновение Бискара.
— Сегодня день побегов! — заметил Пьер Ламалу, пожимая плечами.
Он наклонился через парапет, пристально вглядываясь в темную воду.
— Ба! Одним каторжником меньше, одним больше! Приготовься, Ламалу, занять опустевшее место…
Говоря это, он провел по глазам своей широкой, обросшей волосами рукой. Крупная слеза скатилась на его всклокоченную бороду.
— Ты плачешь, старое животное, — пробормотал он. — Неужели же ты поверил хоть на минуту, что он действительно вернется?… Ты очень глуп для твоих лет… Да и ты сам, что бы ты сделал на его месте?
Он замолчал, как бы стараясь заглянуть в самую глубину своей души.
— Я бы вернулся, — прошептал он, — потому что у бедного Ламалу есть жена и дети.
Он выбил пепел из трубки.
— Ба! Что сделано, то сделано. Он молод, я уже почти старик, это справедливо!
В душе тюремщика происходила страшная борьба. Он не раскаивался в том, что сделал, потому что любил Жака, как своего собственного сына. Жертва была принесена вполне осознанно и добровольно.
Но Ламалу огорчало то, что Жак дал ему честное слово вернуться. Разве он и без этого не дал бы ему бежать? К чему же эта бесполезная ложь?
Ламалу было досадно, что Жак солгал.
Честные люди чувствуют потребность уважать тех, кого любят.
А между тем время шло…
Тюрьма просыпалась.
Напрасно Ламалу прислушивался в надежде, что какой-нибудь крик, сигнал, всплеск вернет ему спокойствие.
Бедняга думал о своей жене, о своих маленьких детях, которые уже сегодня напрасно будут ждать его…
Он утешал себя мыслью, что, может быть, над ним сжалятся и не заставят его нести ответственность за бегство…
Это, конечно, было бы возможно, если бы время было не такое смутное. Но речь шла о политическом преступнике. В обычном случае еще можно рассчитывать на снисходительность, на человеколюбие, но никак не тогда, когда идет гражданская война…
Ламалу не обольщался попусту. Он знал людей и понимал, что для него нет спасения.
— Дело кончено! — заключил он.
Затем он погасил трубку, прочистил горло, чтобы придать себе храбрости, и твердыми шагами пошел в тюрьму.
Прежде чем открыть дверь в камеру Жака, он на минуту остановился. Конечно, он был бы очень удивлен, найдя там Жака, и тем не менее…
Он вошел. Камера была пуста.
В эту минуту в коридоре послышался шум приближающихся шагов, затем звон оружия.
Он вышел и столкнулся с офицером.
— Мы пришли за осужденным, — сказал офицер.
