БЕЛЬЭТАЖ И МАНСАРДА
Холодный и резкий ветер гулял по улицам Парижа. Уже несколько дней шел снег, и весь город казался как бы закутанным в саван.
Улицы были тихи и безлюдны. Полночь уже давно пробила, и все экипажи, которые днем едва влачились скользившими по снегу лошадьми, давно стояли по сараям. Казалось, что все живое попряталось, боясь холода, так как прохожих тоже не было видно.
Только изредка мелькали в окнах огоньки, пробиваясь то сквозь тяжелые шелковые занавески бельэтажа, то сквозь подслеповатые оконца мансарды.
Тут бал, там труд. Внизу — роскошь и богатство, наверху — нужда, дрожь от холодного ветра, посвистывающего в многочисленных щелях.
Такое наблюдение мог бы сделать прохожий, остановившись перед домом № 20 на улице Сены.
Перед подъездом вытянулась линия экипажей. Здоровые, сытые лошади дремали под теплыми попонами, а кучера прохаживались вокруг, терпеливо ожидая господ.
Весь бельэтаж был ярко освещен. Оттуда на улицу доносились веселые звуки музыки.
А под самой крышей этого же дома в маленьком слуховом окне мерцала небольшая светлая точка.
Войдем сначала в эту мансарду.
Голые стены, потолок, круто спускающийся к полу, недостаток воздуха, плохо закрывающееся окошко, скрипящее под напором ветра, — вот картина мансарды, в которую мы приглашаем войти читателя.
Вместо кровати в углу валяется мочальный матрас, а на столе — множество неоконченных рисунков.
Среди этой нищеты и беспорядка на соломенном стуле сидит человек. Он кутается в ветхий сюртук, который не способен защитить его от холода.
Этот человек молод, едва ли старше двадцати пяти лет.
Черные вьющиеся волосы окаймляют его широкий лоб. Черты лица, похудевшего от страданий или непосильного труда, замечательно красивы. На губах мелькает печально-насмешливая улыбка…
В эту минуту до него донеслись снизу нежные звуки вальса.
Он быстро встал.
— Довольно! — прошептал он. — Я больше не могу и не хочу так жить… Довольно! Нужно уметь проигрывать…
Он взял лампу и подошел к начатой картине.
— Однако, — продолжал он, — сколько же было надежд, сколько бесплодных мечтаний, сколько дерзких планов… А зачем? Зачем? Так… Довольно! Довольно об этом! Пора кончать…
Он вернулся к столу и, отодвинув кипу бумаг, взял рукопись, на которой было написано: «Моя история».
Он неторопливо сложил листы, спрятал их в небольшой конверт и запечатал черной печатью.
Затем, взяв перо, он написал на конверте:
«Тем, кто найдет мой труп, я завещаю эту рукопись. Пусть она служит вам примером и предостережением от ошибок того, кто умер, не сумев их исправить».
Он положил конверт на видное место.
После этого он тщательно застегнул свой потертый сюртук, составлявший весь его туалет, взял шляпу и надвинул ее на лоб. Потом еще раз огляделся вокруг.
Может быть, он искал последнего ободрения? Может, он надеялся, что вдруг услышит голос, призывающий его еще раз поверить, еще раз попытаться…
Безумная надежда! Его отчаянный взгляд встретил только холодную отвратительную нищету.
Он провел рукой по глазам, затем резко повернул ручку двери.
Он был на лестнице. Каждая ступенька приближала его к самоубийству.
Пройдя около тридцати ступенек по узкой лестнице, ведущей к мансардам, он должен был выйти на главную, устланную коврами, широкую лестницу.
До сих пор он шел в темноте, держась рукой за стену, чтобы не упасть.
Вдруг свет ослепил его.
Для счастливцев, живших внизу, лестница была украшена цветами, толстый ковер заглушал шум шагов, было светло и уютно.
На мгновение молодой человек остановился, ослепленный, и невольно стал с удовольствием вдыхать теплый душистый воздух.
Затем им овладело странное чувство стыда.
Наклонившись через перила, он услышал шум голосов лакеев, толпившихся в швейцарской.
Ему надо было пройти мимо этих людей, которые, конечно же, станут шептаться, когда он будет проходить мимо, и, может быть, даже до его ушей донесется их едва сдержанный смех…
Решившись умереть, он, тем не менее, страшился этого испытания самолюбия.
Он застыл в нерешительности, не зная, что делать дальше.
Музыка дразнила, смеялась… В его воображении мелькали пары танцующих, он видел улыбки, горящие желанием глаза…
Вдруг он услышал глухой шум.
Это открылись ворота.
С улицы послышался стук колес. Перед подъездом остановился экипаж.
Нужно было подождать. Он не мог рисковать встретиться с гостями, которые могли узнать его, так как было время, когда и он участвовал в этих светских развлечениях.
Повинуясь невольному порыву любопытства, он опустился еще на несколько ступенек, чтобы незаметно наблюдать входную дверь.
На площадку первого этажа поднялись две дамы.
Одна из них была высокого роста и отличалась величественным изяществом. Лицо было закрыто черной вуалью, из-под которой виднелись только темные локоны, причесанные, как тогда говорили, a la Russ, то есть, спускаясь по обе стороны щек.
Другая отбросила назад голубой шелковый капюшон.
Молодой человек невольно вскрикнул от восхищения.
Действительно, трудно было представить себе существо более прекрасное!
Он видел ее только мельком, так как дамы исчезли в дверях.
Но и одного взгляда было достаточно для художника.
Он увидел чудные большие глаза, прелестный овал лица, обрамленного белокурыми локонами, розовые губки, на которых мелькала улыбка юности, он увидел все это — и был ослеплен.
Отдаленное эхо донеслось до него:
— Баронесса де Сильвереаль.
Затем в передней один лакей прибавил вполголоса:
— Мадемуазель Люси прелестнее, чем когда-либо.
— Я предпочитаю баронессу, — возразил другой.
— Почему это?
— Она величественнее, но я почти боюсь ее.
— Ба! Это почему?
— О ней рассказывают много таинственного.
— В самом деле? А что именно?
— Хорошо, только не здесь…
Голоса перешли в шепот.
Молодой человек не шевелился.
Вдруг он выпрямился
— Пора! Нечего трусить! — прошептал он. — Может быть, счастье прошло в нескольких шагах,
