Бискар подошел к хозяйке, стоявшей все это время за конторкой, только криками ободряя Дьюлуфе во время драки, так как он раз и навсегда запретил ей вмешиваться в споры.
— Это бабье только портит дело, — говаривал Дьюлуфе.
— Хозяйка, — бросил Бискар, — закройте лавочку, заприте ставни и подите прогуляйтесь часок!
— Что? — вскричала подруга Дьюлуфе. — Закрыть лавочку! Уйти тогда, когда только начинают собираться клиенты!
— Ну! Делайте, что вам говорят! Вы знаете, я не люблю возражений…
— Однако…
— Слушайся, черт возьми! — заорал в свою очередь Дьюлуфе.
— Но, поверьте, ведь народ соберется перед дверью! Они вышибут ставни и войдут силой… Я уж не говорю о полиции, которая подумает, что случилось какое-нибудь приключение…
— Погодите, — сказал Бискар. — Дайте мне бумаги, чернил и перо!
На листе, поданном ему Дьюлуфе, Бискар написал крупными буквами:
ЗАКРЫТО ПО СЛУЧАЮ СМЕНЫ ХОЗЯИНА.
На этот раз Дьюлуфе не мог удержаться от изумленного восклицания.
— Как! Смена хозяина!… А я, что же со мной будет?
— Пожалуйста, без разговоров, — сказал Бискар. — А вы, голубушка, наклейте это на ставни и убирайтесь поскорее!
Почтенная матрона бросила взгляд своего единственного глаза на Дьюлуфе. Она испытывала непреодолимое желание воспротивиться. Но великан утвердительным жестом приказал ей повиноваться. Она, ворча, покорилась, и минуту спустя, окна были прикрыты тяжелыми ставнями с железными засовами. Затем матрона исчезла, обещав возвратиться через час. Бискар зажег свечу и, подойдя к Жако, убедился, что он по-прежнему крепко спит. Лицо молодого человека, откинутое назад, носило на себе отпечаток сильного утомления, но, несмотря на бледность, оно сохраняло природную красоту и изящество, которые в любом другом, кроме Бискара вызвали бы невольную симпатию. Но бывший каторжник, стиснув зубы, глядел на юношу с гневом и ненавистью.
— Дьюлу! — бросил он.
Дьюлуфе подошел. Бискар кивнул на спящего.
— Не правда ли, похож? — прошептал он.
— На кого?
— На нее, черт побери!… На ту, которую я так страстно ненавижу, потому что так страстно любил!
— Это немудрено, — насмешливо возразил Дьюлуфе. — Ведь она его мать…
— Его мать! О! Молчи!… Когда я думаю об этом, то спрашиваю себя: хватит ли у меня силы воли, чтобы одним ударом не раздавить этого гаденыша…
Он поднял над головой Жако кулак, который убил бы его одним ударом, но Дьюлуфе остановил его руку.
— Ну! Что за глупости!
— Ты прав, — сказал, отойдя, Бискар, — он не так должен умереть… И — кто знает? Если прекрасная маркиза вдруг узнает, что ее сын умер, может быть, в своем горе она почувствует даже облегчение…
— О! Это невозможно!…
— Нет, это верно!… Разве я не знаю, какие страшные мысли терзают душу этой женщины?… О! Я чувствую, что она не забыла моих слов, помнит, что настанет день, когда она узнает, что ее сын жив и что в этот день ее сын, проклинаемый и обесчещенный, сменит тюрьму на эшафот!
— Тем не менее, он славный малый, — сказал Дьюлуфе. — Ведь всего несколько минут тому назад, не вмешайся он, Мюфлие, может быть, убил бы меня…
— Да! Да! Он добр!… У него великодушное сердце! — насмешливо сказал Бискар. — Да, черт возьми! Я не забыл, сколько мне было с ним хлопот, но до сих пор все бесполезно!
— Да, действительно, ты все сделал, чтобы из него вышел славный негодяй…
— Когда он был совсем маленький, — продолжил Бискар, — помнишь, я пускал его бегать с маленькими бродягами, уже с детства испорченными до мозга костей… Я думал, что это отвратительное общество разовьет в нем дурные инстинкты…
— И — пальцем в небо! Помнишь, когда все остальные возвращались грязные, ободранные, он приходил такой хорошенький…
Бискар задумался.
— Я выучил его читать, — прошептал он, — и старался развратить его книгами. О, какие книги я давал читать ему! Он ничего не понимал и говорил, что это ему не интересно! Неужели есть что-то сильнее, чем воля человека? Нет, это невозможно! Я хочу — и он будет разбойником… Да! Теперь ему не отвертеться!
— Так ты не отказываешься…
— Отказаться от мщения, в котором для меня вся жизнь? О! Конечно, нет! Пока во мне останется хоть капля крови, я буду строить по кирпичику этот собор мести!
— Впрочем, это твое дело… И ты думаешь, что нашел решение?
— Отличное! Скажи мне только, как он вернулся вчера вечером, что он говорил тебе?
— Он был в отчаянии! Я никогда даже не видел его таким…
— Его выгнали из мастерской?
— Да, после скандала…
— Так-то! Волк, который был там, отлично сделал свое дело! Продолжай. Он жаловался, сердился?
— Да! Ужасно! Он заявил, что не хочет больше работать, что он не годится в рабочие.
— Отлично!
— Что он хочет быть щеголем…
— Наконец-то! Ах! Дьюлу, последние два года я поощрял занятия Жако, которые должны были вызвать у него ненависть к его нынешнему положению, я знал, что настанет час, когда в нем разовьется жажда роскоши, которую я подогревал на медленном огне! Я не смог сделать из него разбойника больших дорог? Так я сделаю из него мошенника большого света! Путь более длинный, но конец будет один и тот же…
— Так это ты устроил, чтобы его выгнали?…
— Да, в этот раз так же, как и прежде. О! Я ни на одну минуту не терял его из виду! Я хорошо изучил его и понял, где слабая струна…
— А ты не боишься, что в большом свете случай поможет матери узнать его?
— Я ничего не боюсь… Все! Теперь оставь меня. Я должен с ним поговорить…
— Только держи себя в руках. Эта проклятая ненависть всегда пугала меня…
— Ты стал порядочным трусом
— Нет. Но… знаешь, что я хочу сказать тебе, Бискар…
— Что?
— Ты не рассердишься?
Бискар взглянул ему в лицо.
— Можешь не говорить… я знаю, что ты хочешь мне сказать.
— Ба! Ты, значит, колдун?
Бискар железными тисками сжал руку Дьюлуфе.
— Выслушай меня, Дьюлу, — сказал он. — Я знаю, что по глупости, привязанности или трусости, но ты не разделяешь моей ненависти к сыну Марии Мовилье. Я прощаю тебя, потому что ты не понимаешь страстей, которые овладевают человеком навеки. Ты чувствуешь к этому мальчишке не то чтобы привязанность, но, по меньшей мере, симпатию…
— Прошу тебя…
— Дело твое… Обожай его, если хочешь, но…
Бискар сделал особое ударение на последнем слове.
— Но только, если ты когда-нибудь попробуешь изменить мне, если при каких бы то ни было
