– Проще говоря, вы мне полезнее живой, чем мертвый. В противном случае Сэм бы уже давно отстрелил вам голову. Вы понимаете?
Майрон промолчал.
– Наша сделка остается в силе. Вы находите Аниту, я спасаю Бренду от тюрьмы. А мою жену оставим в покое. Я ясно выражаюсь?
Сэм продолжал целиться ему в глаз и улыбаться.
Майрон качнул головой в его сторону.
– Как насчет проявления доброй воли?
– Сэм, – коротко бросил Артур.
Сэм убрал пушку. Вернулся на место и снова углубился в журнал.
Майрон нажал на пистолет посильнее, так, что Чанс завопил. Потом сунул пистолет в карман.
Автобус довез его до того места, где он оставил машину. Когда Майрон выходил, Сэм отсалютовал ему. Майрон кивнул в ответ. Автобус поехал дальше по улице и свернул за угол. Майрон внезапно сообразил, что не дышит. Он попытался расслабиться и рассуждать здраво.
– Трудности с катетером, – сказал он вслух. – Кошмар, да и только.
Глава 27
Офис отца все еще находился в помещении склада бывшей фабрике в Ньюарке.
Когда-то давно там шили нижнее белье. Теперь они ввозили готовые изделия из Индонезии или Малайзии или еще откуда-нибудь, где эксплуатировали детский труд. Все об этом знали и, тем не менее, пользовались. Покупатели брали товары, потому что могли сэкономить на них пару баксов, да и ясности в этом вопросе, честно говоря, не было. Легко возражать против детского труда на фабриках; легко возмущаться, что двенадцатилетним детям платят двенадцать центов в час; легко осуждать родителей и выступать против эксплуатации. Труднее становится, когда приходится выбирать между двенадцатью центами и голодом, между эксплуатацией и смертью.
А еще проще вообще об этом не думать.
Тридцать лет назад, когда на фабрике еще шили белье, отец нанимал на работу большое число чернокожих. Он считал, что обращается с рабочими справедливо. Полагал, что они смотрят на него, как на благодетеля. Когда в 1968-ом начались бунты, эти самые рабочие сожгли четыре здания его фабрики. Отец никогда уже не смог относиться к ним, как прежде.
Элоиз Уильямс начала работать на отца еще до бунтов.
– Пока я жив, – любил говорить отец, – Элоиз без работы не останется. – Она была для него кем-то вроде второй жены. Заботилась о нем в течение рабочего дня. Они ссорились, ругались, обижались друг на друга. Но между ними существовала прочная и глубокая симпатия. Мать это знала.
– Слава Богу, – говаривала она, – что Элоиз страшнее, чем корова из-под Чернобыля. А то бы я беспокоилась.
Когда-то фабрика отца состояла из пяти зданий. Теперь остался лишь этот склад. Отец использовал его для хранения грузов, поступающих из-за рубежа. Офис находился в самом центре почти под потолком. Все четыре стены стеклянные, так что отец мог надзирать над своим товаром, словно часовой на главной тюремной башне.
Майрон поднялся по металлическим ступенькам. Элоиз широко улыбнулась и ущипнула его за щеку. Ему даже показалось, что она откроет ящик стола и достанет оттуда игрушку. Когда он был мальчишкой, у нее всегда было что-нибудь припасено для него: водяной пистолет, модель самолета, которую надо склеить, или книжка комиксов. Но на этот раз Элоиз ограничилась объятием, и Майрон не слишком расстроился.
– Заходи, – сказала она. Никаких предварительных звонков. Никаких предварительных проверок, не занят ли отец.
Через стекло Майрон видел, что отец оживленно говорит по телефону. Как обычно. Майрон вошел. Отец поднял руку.
– Ирв, я сказал – завтра. Никаких извинений. Завтра, ты слышишь? – Он повесил трубку. Взглянул на Майрона и просиял.
Майрон обошел стол и поцеловал отца в щеку. Как обычно, на ощупь кожа казалось шершавой и слегка пахла одеколоном «Олд Спайс». Так и должно было быть.
Манерой одеваться отец напоминал члена израильского Кнессета: черные-пречерные брюки, расстегнутая у шеи белая рубашка, под ней футболка. Из-за ворота футболки выбивались седые волосы. Отец был натуральным семитом – темнооливковая кожа и нос, которые вежливый человек назвал бы выдающимся.
– Помнишь ресторан «У Дона Рико»? – спросил отец.
– То португальское заведение, куда мы частенько заходили?
– Да. Так вот, оно закрылось. В прошлом месяце. Мануэль прекрасно там управлялся тридцать шесть лет. Но теперь пришлось сдаться.
– Мне очень жаль.
Отец презрительно фыркнул и отмахнулся.
– Кому какое дело, черт побери? Я болтаю, потому что немного волнуюсь. Элоиз сказала, что ты как-то странно говорил по телефону. – Он смягчил тон. – Все в порядке?
– Нормально.
– Тебе нужны деньги или что?
