предложил выслать ему денег на проезд, вежливо отказался, объяснив, что не в деньгах дело.
Желание повидаться с Иваном не оставляло меня, и в августе 1967 года я отправился в Московский Бобрик. Трудно передать теплоту и сердечность приема, который был мне оказан в течение трех суток пребывания в доме Камчатного. Его жена Мария и дети знали обо мне по рассказам Ивана о войне. Долгими вечерами мы вспоминали о войне, о фронтовых товарищах, рассказывали друг другу о послевоенной жизни. Больше всего запомнился мне Ванин рассказ о его непростой судьбе.
Ивана уволили из армии в 1947 году, когда завершалось послевоенное сокращение численности наших вооруженных сил. Возвратившись домой без гражданской специальности, он поступил на курсы подготовки счетных работников потребкооперации в расположенном недалеко районном центре. Там он вместе с другим курсантом снимал комнату у хозяйки, а по субботам уходил домой, с тем чтобы вернуться к утру понедельника с запасом провизии на неделю (время было голодное). Его сосед такой возможности не имел и однажды в воскресенье, когда Камчатный был в своем селе, вытащил из-под Ваниной постели хранившийся там трофейный пистолет. Выйдя на рассвете за окраину городка, он встретил крестьянку, шедшую на базар, и, пригрозив пистолетом, отобрал у нее фунт масла и три десятка яиц. Примерно через месяц эта женщина опознала грабителя и указала на него милиционеру. Для Ивана, только что окончившего курсы, это имело трагические последствия: его осудили за незаконное хранение оружия, одновременно лишили всех боевых наград и исключили из партии. Более того, за те два года, что он сидел в тюрьме, скончался Ванин отец, и сын посчитал себя виновником его смерти.
Вернувшись из заключения, Иван начал работать счетоводом местного сельпо. Сюда регулярно наведывались начальники и ревизоры, каждому требовался собутыльник, и мой слабохарактерный друг пристрастился к спиртному. Отработав в сельпо около пятнадцати лет, Камчатный ушел оттуда и стал колхозным трактористом, а через три года (уже после нашей встречи) оставил и эту работу. Затем был рабочим в школе, где учительствовала его жена. Беседуя с Иваном, я обнаружил, что он много читает, прекрасно знает историю родного края, любит охотиться и является лучшим знатоком грибных мест в окружающих лесах. В 1971 году он приехал в Киев на очередную встречу ветеранов дивизии и несколько дней был дорогим гостем в нашем доме. Радовался встрече с Верой, которой когда-то писал с фронта.
* * *
Вернусь в Восточную Пруссию. Как-то в середине января на нашем пути встретилась нестройная группа из нескольких десятков небритых мужчин в полосатой лагерной униформе, видимо, только что покинувших бараки. Они шагали на восток, весело улыбались нам, выкрикивали приветствия на французском языке. Больше никого мы не встречали, все занятые нами поселки и фольварки были совершенно безлюдны. Лишь однажды, проходя по расположенному на холмах удивительно чистому хвойному лесу, мы увидели убиравшего сухие ветки пожилого немца-инвалида. Он рассказал, что этот лес — охотничье угодье Германа Геринга, ближайшего соратника Гитлера, шефа немецкой военной авиации, и владелец часто приезжал сюда поохотиться.
Кто-то из соседней части рассказывал, что их разведчики застали в небольшом имении трех молодых немок и вшестером, распределившись по двое на одну и не прибегая к угрозам, насладились вволю. (Приказ, запрещавший насилие и мародерство, в те дни до нас еще не дошел.)
Продолжая наступать, в последний день января наш полк без боя вошел в городок Зидлунг, северное предместье Кенигсберга. Здесь — никаких следов войны, работает водопровод, электроснабжение не нарушено. Кое-где светятся окна двухэтажных коттеджей, но жителей не видно, хотя ясно, что они где-то рядом, ведь даже радиоприемники не выключены. Заглядываем в дома, ищем их обитателей. В полуподвальном помещении одного из коттеджей обнаруживаю группу женщин, преимущественно пожилых и престарелых. Во время короткой беседы понял, что они с ужасом ожидают русского возмездия. В соседнем доме меня встретили пожилые (по моим тогдашним понятиям) муж и жена. После недолгого разговора с «этим русским» они, видимо, решили, что я не причиню им зла, и спросили, следует ли прятать от русских их четырнадцатилетнюю дочь. Прежде чем ответить, я попросил показать ее. Из-под кровати выползла долговязая, еще не оформившаяся девочка-подросток. Я бы такую не тронул, но на всякий случай посоветовал родителям спрятать ее понадежнее.
В Зидлунге мы пробыли несколько часов, полагали, что пойдем на Кенигсберг, но нас направили на запад, в глубь Земландского полуострова. Сопротивление противника было незначительным, и мы продвигались довольно быстро. Миновали господствующую над полуостровом высоту 111,4. Вскоре обнаружилось, что наши топографические карты этого района безнадежно устарели: на них не было ни квадратов молодого хвойного леса, ни узкоколейной железной дороги, ни многочисленных железобетонных сооружений размером с теннисный корт, которые мы окрестили бункерами. Оказалось, что эта часть полуострова — арсенал военно-морского флота Германии. Здесь хранились тысячи морских мин, снарядов, авиабомб. Немцы пытались удерживать каждый бункер, но мы были сильнее и, несмотря на потери, продолжали их теснить.
В первые дни февраля мы уже были совсем недалеко от важнейшей немецкой военно-морской базы Пиллау (теперь это Балтийск). Но неожиданно нашего противника будто подменили. Его контратаки с участием танков и самоходных орудий, которых раньше не было, вынудили нас, понеся заметные потери, отступить. (Позже стало известно, что в бой вступили две немецкие дивизии, снятые с Курляндского плацдарма и доставленные морем в Пиллау.)
Бой на высоте 111,4
Давление противника продолжалось, и теперь уже мы цепляемся за каждый бункер. В ясную погоду нам хорошо помогает штурмовая авиация, изредка ведет огонь по врагу дальнобойная артиллерия. И все же фрицы теснят нас на восток. Была одна попытка переломить ход событий: в День Советской армии (23 февраля 1945 года) соседний полк дивизии должен был атаковать противника, и нашу батарею, которой я командовал уже второй месяц, придали этому полку. Наступление было запланировано на шесть утра, но за полчаса до этого немцы (так называемые «любители спать по ночам») обрушили на наши позиции такой шквал артиллерийского огня, что все приготовления к атаке были сорваны, а когда с рассветом к нашей пехоте стали приближаться четыре немецких танка и шеренга автоматчиков, начался «драп-марш» (к счастью, передки моих орудий подоспели вовремя, и батарея потерь не понесла).
К исходу февраля наш полк, в стрелковых ротах которого осталось менее четверти состава, занял оборону у подножия высоты 111,4, мимо которой мы прошли тремя неделями раньше. Потеря этой исключительно важной высоты вынудила бы наши войска отойти на восток еще на 20–30 километров, ослабив угрозу Кенигсбергу, над которым войска фронта нависли с трех направлений. Нам было строго наказано дальше не отступать, да и самим очень уж не хотелось, а немцев, конечно, манила близость господствующей высоты.
До войны здесь была прекрасная лыжная трасса с трамплином, а плоскую вершину высоты венчало сооружение, напоминавшее средневековую крепостную башню (позже узнали, что башня была названа в честь Бисмарка —
Среди ночи все проснулись от негромкого хлопка сигнальной ракеты, выпущенной с вершины высоты. Отчетливо слышались голоса каким-то образом забравшихся туда немцев. Взлетела еще одна ракета. Наши телефоны безмолвствовали, видно, «ночные гости» по пути перерезали линии связи. Все на КП разговаривали шепотом. Мои нервы был напряжены, а когда командир полка подполковник Рубцов при мне сбросил с себя шинель и надел солдатскую телогрейку без погон, стало по-настоящему страшно. На мне был трофейный офицерский плащ с советскими погонами лейтенанта, и я не стал переодеваться, лишь порвал несколько хранившихся в карманах писем от Веры.
В это время на вершине раздался огромной силы взрыв, высоту встряхнуло, послышался грохот
