года. Случайно узнав, что кассир полковой финчасти, пожилой благообразный старшина Писмеров уезжает на недельку к родным в Уфу, я решил во что бы то ни стало передать с ним подарок Вере, которая жила и училась в этом городе. У меня не было ничего подходящего, но я вспомнил, что один из солдат недавно хвалился своим «трофеем» — миниатюрными часиками в золоченом корпусе. Я нашел его и вымолил продать мне «трофей», не раздумывая, согласился на названную им цену. Срочно написал записку Вере, на обороте — ее адрес и передал уже собравшемуся в дорогу Писмерову. В очередных письмах я извещал Веру о предстоящем визите однополчанина с моим скромным подарком ко дню ее рождения. С нетерпением ожидал ответного письма, не сомневаясь, что оценка подарка будет восторженной. Увы, проходили недели, Писмеров не возвращался, а Вера не реагировала на подарок. Наконец, уже в конце апреля, начальник финчасти получил письмо от кассира: тот задержался по болезни, а пакетик, переданный Кобылянским, уворовали в поезде.
Последний раз я стал жертвой вора-однополчанина уже после окончания войны, когда мы были расквартированы в Козельске. Сначала в одной комнате со мной жил лейтенант Орлов, находившийся в резерве. Главная моя ценность и предмет особой гордости — красивые и по ноге сапоги, сшитые умельцем- ездовым батареи из «трофейной» хромовой кожи, — хранились под моей кроватью в ящике из-под патронов. Я же, пока было тепло и сухо, щеголял в летних (верх был сделан из плащ-палатки), удачно сшитых тем же мастером.
Получив вызов в штаб округа за назначением в другую часть, Орлов улучил момент, когда я отправился на службу, извлек мои сапоги, аккуратно закрыл ящик и... был таков. Пропажу я обнаружил через несколько дней, когда пошли осенние дожди. Пришлось купить несколько баночек ваксы и придать брезенту черную окраску, которую приходилось обновлять ежедневно, а то и по нескольку раз в день.
Признаюсь, несмотря на полученные в армии уроки, потребовались годы, чтобы избавиться, да и то не до конца, от присущего мне в молодости простодушия, о котором говорится: «простота хуже воровства».
Война познакомила меня с еще одной, к счастью, немногочисленной, категорией людей, поступки которых имели или могли иметь непоправимые последствия. Речь пойдет о тех, кто, напившись спиртного, превращался в существо, неспособное контролировать свои действия.
Что греха таить, выпить на фронте любили практически все. Исключение составляли, пожалуй, лишь нацмены из среднеазиатских республик, которые, следуя предписаниям Корана, отказывались есть свинину и пить «наркомовские сто граммов». Остальные не пропускали возможность согреть душу водкой или любым другим горячительным напитком. Запомнились наши офицерские пьянки в канун и в начале 1944 года, когда дивизия находилась вдали от фронта в богатой самогоном Чулаковке. Еще больше мы выпивали в Пиллау сразу после окончания войны. Случайно наткнувшись здесь на склад сушеной сахарной свеклы, «специалисты» батареи, среди которых выделялся наш бывший кузнец Сучков, за сутки переделали немецкую походную кухню в гигантский самогонный аппарат и начали гнать отличный самогон. Вскоре Сучкова с аппаратом забрали в распоряжение полкового тыла, но он не забывал, куда придется возвращаться, и лучшую часть продукции, первач, переправлял в батарею. Наши пьянки всегда проходили без серьезных эксцессов, завершались громкими разговорами, песнями, баловством. В период боев пили только дневную «наркомовскую» норму, хотя тыловики накапливали спиртное, в частности, задерживая на сутки-двое сдачу сведений о потерях и получая за счет этого несколько норм на мертвых (без кавычек) душ. Хозяйственники имели возможность выпивать без меры даже тогда, когда мы были вынуждены воздерживаться. Часть накопленной водки предназначалась для командира подразделения.
На фронте я узнал, что существуют (к счастью, довольно редкие) личности, которые, выпив сверх определенной дозы, способны совершить ужасные поступки. Был, например, в нашей батарее помстаршины Федор Жураховский. Перед войной он служил в киевской городской милиции. На фронте неразлучным другом Федора стал наш артмастер сибиряк Борис Сабанин. Как-то, выпив сверх меры, они по какому-то пустяку всерьез рассорились, и разгневанный Федор заорал на Бориса: «Не замовкнеш — уб'ю!» Борис в ответ распахнул шинель: «Стреляй!» И Жураховский выпустил в друга очередь из автомата. Как он раскаивался, как плакал, когда мы хоронили Сабанина! В наказание Федора отправили в штрафной батальон. Возможно, он уцелел: ведь до конца войны оставалось всего три месяца.
А вот что совершил по пьянке командир роты Тарасов. Дело было ранней осенью 1944 года в Литве. Преследуя отступившего противника, мы шли по просеке густого леса, за которым, судя по картам, находилось небольшое селение. Когда до опушки леса оставалось совсем немного, колонну остановили шедшие впереди разведчики. Они сообщили, что на окраине селения, метрах в трехстах от опушки, немцы роют окопы, мы можем застать их врасплох. Прозвучала команда: «Рассредоточиться и, соблюдая тишину, выйти к опушке леса. Приготовиться к атаке по сигналу — зеленая ракета». Пока мои солдаты подкатывали орудия к опушке, я в бинокль рассмотрел противника. Человек тридцать, большинство которых было обращено к нам спиной, копали траншею вдоль приусадебных огородов. Обувь копавших не виднелась, видимо, глубина траншеи была около полуметра. Ничто не тревожило немцев. Такой выгодной ситуации для внезапного удара по беспечному противнику еще не бывало.
По цепочке передали, что до сигнальной ракеты остается около пяти минут. В полнейшей тишине все напряглись до предела, как вдруг из леса выскочил всадник на белом коне и, держа в одной руке пистолет, с криком «За Родину, за Сталина!» лихо помчался на немцев. Это был пьяный в стельку старший лейтенант Тарасов. Он все пришпоривал лошадь и начал стрелять на ходу. Немцы всполошились, открыли огонь по всаднику и, рассредоточившись, заняли оборону в еще не законченной траншее. Конь под Тарасовым упал, но герой наш уцелел и, враз протрезвев, по-пластунски пополз к опушке. Последовавшая за этим атака была отбита дружным огнем немцев, у нас не обошлось без потерь. Вскоре стемнело, а на рассвете мы без боя вошли в оставленное противником селение. Досада из-за нелепо утраченной возможности застать немцев врасплох не проходила. Повлекла ли за собой «кавалерийская атака» какие-нибудь последствия для пьянчуги? Не помню. Во всяком случае, Тарасов после этого случая продолжал воевать на прежней должности. Будь на то моя власть, ему бы не поздоровилось!
* * *
Среди персонажей этой главы нет ни одного положительного героя. Следует ли из этого,что в моем окружении большинство составляли трусы, воры и алкаши? Нет и еще раз нет! Чтобы убедиться в этом, достаточно перелистать остальные главы, герои которых — достойные люди, мужественные воины.
Глава 15. «Идеологическое обеспечение»
Разные были политработники
Под словом «политработник» я подразумеваю и комиссаров, и политруков (заместителей командиров подразделений по политической части). Эти должности были, по-моему, пережитком времен Гражданской войны. В те годы, когда многими частями молодой Красной армии командовали бывшие царские офицеры, контроль за их действиями вели представители партии — комиссары. Но зачем нужен был партийный контроль теперь, когда, поступая в военное училище, будущий командир должен был письменно ответить на вопросы, чем занимались его родители до 1917 года, не был ли он и его родственники в белой гвардии или в оппозиции большевикам? Кроме того, немало теперешних командиров сами состояли в партии. Поэтому, будучи сторонником единоначалия в армии, я с удовлетворением воспринял приказ об упразднении института политруков (вот только не помню точно, когда он появился: вроде бы в 1943-м).
Другие реформы этого периода меня поначалу озадачили, лишь со временем я привык к ним, а некоторые посчитал правильными. Одной из реформ были введены термины «офицер» и «офицерский состав» для среднего командного состава. Одновременно в форму одежды вводились погоны. Этим возвращались традиции старой русской армии, которую до недавнего времени, кроме как «царской», не называли, а слову «офицер» непременно сопутствовало «белый» или «царский». Не сразу понял я, почему «Интернационал» стал теперь исключительно партийным гимном, а появился второй гимн —
