В подавляющем большинстве окружавшие меня солдаты, сержанты, офицеры были достойными уважения людьми. Некоторые являли собой примеры мужества, верности долгу, человечности. Среди этих в первую очередь назову Винокурова и павшего в неравном бою Тетюкова, Камчатного и Пантелеева. Отличались храбростью командир орудия сибиряк Закерничный и наводчик Исмайлов, узбек. (Отмечу, что преобладающая часть так называемых нацменов воевала практически наравне с русскими и украинцами, и это меня радовало, так как убедительно подтверждало мои интернационалистские взгляды.)
Поведение всех вышеназванных однополчан полностью соответствовало моим юношеским, в большой мере почерпнутым из книг, представлениям о людях и о жизни. Но война раскрыла мне глаза и на отрицательные стороны человеческой натуры, научила более трезво смотреть на жизнь. Вот несколько историй и фактов, ставших для меня особенно поучительными.
Дважды я был свидетелем, а мог стать жертвой негодного поведения наших безымянных тыловиков. Оба раза это случалось, когда штурмовики «Ил-2», которых немцы заслуженно называли «черной смертью», направлялись «обрабатывать» своим огнем передний край противника. «Илы»,как всегда, летели на очень малой высоте, и один только оглушающий рев их мощных двигателей нагонял страх на тех, кто был на земле.
Чтобы экипажи «Илов» видели, где начинаются позиции немцев, наши пехотинцы при подлете штурмовиков обозначали передний край сигнальными ракетами. Но в эти злополучные минуты у кого-то из наших тыловиков (штаб, политотдел, снабженцы и др.) сдали нервы, и они в страхе, как бы не попасть под огонь своих самолетов, начали беспорядочно выпускать десятки сигнальных ракет — мы, мол, свои. А ведь до переднего края было еще так далеко! И на наши позиции обрушился жестокий огонь родных «Илов», которых ввели в заблуждение подлые трусы. Как ненавидели мы анонимных мерзавцев, подставлявших многие сотни воинов под смертельную угрозу (конкретных виновников в обоих случаях «не выявили»). Оказывается, бывают на войне и такие люди!
А вот другая, не ужасная, но весьма поучительная для меня история. Начало октября 1943 года. Мы уже больше двух недель сидим в окопах в двух километрах от Большого Токмака. Пришел мой черед покинуть огневую, чтобы помыться, постираться.
В эти два дня опекать оба взвода будет Ваня Камчатный, недавно вернувшийся на передовую после такой же процедуры. Когда стемнело, я отправился к небольшому дому на окраине Токмака, где находился тыл нашей батареи. Старшим там был мой одногодка Василий Бондаренко. Он принял меня радушно, велел согреть воды, снабдить стираным бельем и мылом. Когда я выполнил все задуманное, Бондаренко угостил меня сытным обедом с хорошей дозой спиртного. Спал я в эту ночь по-барски, а утром следующего дня после обильного завтрака мы с Васей, дымя цигарками, вели на скамеечке задушевную беседу.
В это время во двор въехал на повозке помстаршины и гордо доложил Василию: «Привез десять пар отремонтированных сапог!» Тот сразу же громко объявил подчиненным по-украински: «Ану, дiди, кому треба, примiряйте собi чоботи!» Я был возмущен, ведь это — в первую очередь для тех, кто на передовой, и заявил протест моему гостеприимному хозяину. А Василий, улыбаясь, снисходительно ответил: «Xi6a ж можна побувать у водi та не замочитися?» Так откровенно и доходчиво он изложил мне неизбежность «использования служебного положения в личных целях».
После этого урока, так сказать, «на низшем уровне» я меньше удивлялся тому, что вершили командиры постарше. Теперь, бывая иногда на складе ОВС, полностью доверял рассказам Сапожникова об «аппетитах» командира полка Горбачева, которому часто требовались
Наглым, на мой взгляд, образом использовал свое служебное положение начальник строевой части полка капитан Канарский. Под его начальством было четыре человека, включая машинистку, которые вели учет личного состава, потерь, пополнения, оформляли «похоронки» и представления к наградам. К концу войны на груди Канарского, фактически просидевшего эти годы за письменным столом, красовалось пять (!) орденов Красной Звезды.
Вседозволенность многих начальников не знала пределов. Прикрываясь принципом единоначалия, они ни с чем и ни с кем не считались, безнаказанно вершили самоуправство. Уверен, что первые послевоенные «советские вельможи» произошли именно из таких личностей.
Оглядываясь на свое фронтовое прошлое, обнаружил, что и сам был грешен, по меньшей мере в одном серьезном случае явно использовал свое служебное положение, правда, не совсем в личных целях, но все же...
Я уже рассказывал о том, что в Большом Токмаке разыскал Вериных родственников. За год до их освобождения двоюродная сестра Веры вышла замуж за моего ровесника, сельского парня Шуру Черного. Когда произошла наша встреча, члены семьи попросили взять Шуру в нашу батарею, чтобы он был под присмотром знакомого человека, авось уцелеет. В нашей строевой части его в течение пяти минут оформили ездовым батареи. Все было сделано по закону. Грешить мне пришлось позже, когда после значительных потерь в стрелковых ротах полка, объявлялась «тотальная мобилизация» и из батареи по разнарядке «забирали» в стрелковые роты. Шура по всем данным был первым кандидатом в пехоту, и меня страшило, как отнесется ко мне Верина родня, если их зять не вернется с фронта, а я уцелею. Приходилось просить командира батареи отдавать других солдат. Позже, когда я уже командовал батареей, научил Черного нехитрой профессии телефониста, а это исключало перевод в пехоту. Благодаря моим хитростям Александр Черный уцелел.
Теперь о другой категории людей, встреченных на войне. Речь — о ворах.
Непревзойденным специалистом этого рода был солдат моего взвода молодой сибиряк Николай Старых. Он никогда не упускал случая присвоить все, что «плохо лежит», это было его страстью.
Обычно после того, как противник откатывался на новые рубежи, полк совершал долгие марши, во время которых нас то и дело обгоняли техника и грузовики других частей. Сидевшие в кузовах солдаты, поравнявшись с батареей, иногда приветливо и сочувственно, а другой раз с издевкой кричали нам:
Некоторые машины были доверху загружены имуществом. Эти становились жертвами Николая. Он выбегал из строя, догонял грузовик и, схватившись за борт, забирался в кузов. Через секунду оттуда вылетали на обочину дороги самые разные предметы: солдатские вещмешки, консервы, буханки хлеба, телогрейки, обувь, саперные лопатки, котелки. Вся операция занимала не более минуты, после чего Николай бесстрашно выскакивал из машины и, собрав разбросанные «трофеи», возвращался в строй. Помню его смущение, когда однажды выяснилось, что оба «трофейных» сапога — на одну ногу. «Очень уж торопился», — оправдывался Николай.
Как-то во время ночного марша в Литве Старых надолго исчез из колонны. Возвратившись, он похвалился, что на ближнем хуторе очистил пчелиный улей. Всласть насытился и, чтобы добру не пропадать, принес товарищам куски сотов. Когда рассвело, обнаружилось, что Николая не узнать: все лицо опухло, один глаз вовсе заплыл, другой смотрел сквозь узенькую щелочку.
Последний в жизни поход «за трофеями» Старых совершил в начале февраля 1945 года. Немцы только что оставили небольшой поселок Крагау, и наши пехотинцы, не входя в него, расположились у самой окраины. Это была мера предосторожности, так как все знали: через полчаса или час фрицы по обыкновению подвергнут оставленный населенный пункт беспощадному огневому налету. Но не таков был Николай, чтобы терпеть, как все. Ведь пока пехота не вошла в село, можно без конкуренции и конфликтов завладеть самыми ценными «трофеями». И он отправился за добычей. Когда заговорили немецкие минометы, Николай, как на грех, был на улице. Попавший в грудь осколок мины принес ему мгновенную смерть.
Железным правилом Николая было не воровать у своих, более того, он часто делился добычей с товарищами. Но на моем армейском пути встретились и воры, орудовавшие среди однополчан.
Неприятный случай, когда я пострадал от излишней доверчивости, произошел в начале марта 1945
