Рихард, у которого еще все плыло перед глазами, вдруг замер. К нему стала возвращаться память.
— Она еще… — напряженно начал он, но сразу же поправился, ибо вместе с памятью к нему вернулась и скрытность: — Они сейчас на трассе?
— Нет, Самец и этот качок из ПУЧИЛа, — сказал Альберт, строго соблюдавший правила конспирации, — гоняют их по поляне — по радио пургу обещали. Мне-то кайф: Прок велел, чтоб я тут с тобой торчал. В общем, пока сиди спокойно и не дергайся, балдеж только в семь начнется!
Рихард не стал спорить. Он с первого же дня на дух не выносил этого урода и столь тщательно следил за внешностью главным образом для того, чтобы Альберт острее чувствовал свою неполноценность. Правда, в одном Альберту не было равных: даже горб не мог поколебать его непробиваемую самоуверенность — напротив, он таскал его с таким видом, будто именно горб придает ему особый вес.
Неожиданная покладистость Рихарда — не что иное, как попытка применить против Альберта его же собственное оружие — хитрость. Обостренное внимание загнанного в угол человека подсказало Рихарду, что именно Альберт может, с одной стороны, помешать его планам, а с другой — сообщить важную информацию.
— Кто этот парень? — произнес он как можно безразличнее.
— Какой? — спросил Альберт.
— Который с вами обедал, — сказал Рихард и прикрыл глаза, как бы от слабости; на самом же деле так он мог более внимательно наблюдать за ним.
— Ты не знаешь, — спросил Альберт, и на его лице промелькнуло что-то похожее на уважение, — Михала Дуйку?
— С какой стати, — презрительно сказал Рихард, — я должен его знать?
— С такой стати, — ответил Альберт, — что даже Прок его знает. Он поэт, говорят, у него сборник вы шел.
— Поэт?! — встрепенулся Рихард. — В жизни о таком не слышал!
— Чего ж тогда спрашиваешь? — насторожился Альберт.
— Просто я уже где-то видел эту лысину и пузо, — быстро сказал Рихард и прибавил, прямо-таки в стиле Альберта: — Так ты пожрать притащишь?
Едва за горбуном захлопнулась дверь, он вскочил с кровати и сделал несколько шагов. На сей раз это ему удалось. Он попробовал поприседать. Получилось. Он резко подпрыгнул несколько раз. Одышки не было. Опершись о стол, он сделал стойку на руках и не упал. Он аккуратно собрал лыжное снаряжение, вытащил из сумки запертый чемоданчик, убедился, что ключ висит у него на шее, и по коридору побежал в душевую. Старенький душ был больше похож на дуршлаг, и все же девять ледяных струек подействовали на него, словно плетка-девятихвостка. Рихард снова мог здраво рассуждать о прошлом и будущем.
Она танцевала, говорил он себе. Ну и что? Разве она виновата, что в эту минуту его не было рядом? Она пыталась отказаться — не получилось. Он мысленно вернулся к той сцене, которая до сих пор стояла у него перед глазами: очкарик самозабвенно выбивает ритм и прихлопывает потными ладонями, а она поворачивается перед ним, словно кукла, и лицо печальное как никогда. Дуйка. Значит, Дуйка! — повторил он. И такое ничтожество еще смеет сочинять стихи! Да от него же за версту разит хамством! Первый раз в жизни в нем встала на дыбы дикая, ослепляющая ненависть, которую лишь подстегивал хлыст ледяных струй. На невидимых копытах она шаг за шагом приближалась к Дуйке.
В комнату он не вернулся: не хотел рисковать. Оделся и спустился с чемоданчиком в подвал. Быть может, если бы там стояли ее лыжи, он занялся выжиганием и отвел бы на этом душу. Но их не было, и потому он окончательно решил: либо он лично прочтет девушке свои стихи и она при всех расцелует его за талант и мужество, либо сегодня вечером она прочтет их сама — к примеру, на пергаменте. На коже! Пряча чемоданчик под грудой старого хлама, он рассмеялся. В этом каменном бункере без окон, где в дальнем углу, словно в средневековой камере пыток, валялись колеса от телег, цепы, черенки кос и другие орудия сельскохозяйственных работ, этот смех походил на хохот безумца.
Выйдя из подвала, он резко свернул в сторону от корпуса, и его никто не успел заметить с учебной лыжни. Самым коротким маршрутом он направился к вершине, без труда перекрыл намеченный график, потому что хорошо отдохнул, а главное — сгорал от нетерпения. Полчаса он шагал в гору, полчаса поднимался «лесенкой» и еще полчаса карабкался с лыжами на плечах. Взобравшись наверх, пристегнув лыжи и оглядевшись, он был сполна вознагражден. Словно из иллюминатора самолета обозревал он открывшееся его взору великолепие: солнце (сегодня его, как на заказ, вопреки прогнозу не заслоняли ни ажурная кисея облаков, ни тяжелые гардины туч) осветило почти всю землю — сцену его жизни, где он родился, рос, где женится, будет добросовестно казнить рука об руку с очаровательной женой, вырастит детей, передаст им эстафету и где однажды умрет с сознанием, что прожил жизнь интересно и с пользой.
Он посмотрел вниз и, хотя был к этому готов, отшатнулся. Там вокруг спичечного коробка ползали крошечные жучки. Он запрокинул голову и закрыл глаза. Застыв в этом положении — тело удерживали в шатком равновесии лишь мускулы заведенных назад рук, а ноги вот-вот готовы были понести его с крутизны, — он представил себе лицо Лизинки и вновь ощутил под собой почву.
Порыв ветра едва не сбил его с ног. Он открыл глаза и оглянулся назад. Вершина исчезла. Со скоростью цунами на горную гряду надвигался мутный, гудящий смерч. Угадали! — пронеслось у него в мозгу. Времени больше не оставалось. Сейчас начнется снежная буря, и те, внизу, отправятся искать укрытие. Он должен успеть раньше. Любовь или смерть! — вспомнилось Рихарду. И он изо всех сил оттолкнулся.
Всю первую половину спуска он не ощущал ничего, кроме почти свободного падения. Лишь когда со скального карниза он, словно выпущенный из катапульты, почти тридцатиметровым прыжком вылетел из тени на свет, то заметил суматоху возле турбазы, которая сразу же сменилась оцепенением: очевидно, все узнали его ветровку. Нырнув в ложбину, он потерял их из виду. Ему пришлось максимально собраться, чтобы благополучно миновать редкие сосенки и, главное, вовремя оттолкнуться на следующем карнизе. Он испугался, когда прямо на него, как мишень на полигоне, пошел огромный силуэт турбазы, но в этот момент он уже направил концы лыж к земле, классически приземлился так, что взвизгнули полозья, резко затормозил и застыл, а вокруг него медленно оседало облако снежной пыли. Свершилось. Было ясно — он победил.
Хотя мутная лавина нависла уже над самыми соснами и глухой гул возвещал о приближении белого ада, здесь, на сцене живой природы, царила мертвая тишина. На снегу, в комнатах, в окнах столовой перед ним маячили лица, полные ужаса, изумления, радости и восхищения.
Послышался смех. Смех, который он не узнал, потому что никогда раньше его не слышал. Он обернулся.
От сосны, которая вчера так и не дождалась его стихов, с шапочкой в руке бежала вниз раскрасневшаяся Лизинка, за ней гнался Дуйка. Дуйка бросал в нее снежки. Лизинка смеялась.
Это был замечательный, веселый, во всех отношениях удачный Новый год, хотя за окнами разыгралась пурга — такой не помнил даже директор турбазы. Ветром сорвало провода, но на это никто не обращал внимания. Тепло, свечи, музыка и, главное, вино — педагоги решили сегодня закрыть на все глаза — создали всем чудесное настроение. Для полного удовольствия не хватало только Рихарда.
Он исчез, едва появившись. Его искали, но тщетно. Впрочем, поскольку вечер был костюмированным — изображали учащихся старинной школы и подмастерьев старинной пекарни, — все резонно решили, что он давно уже где-то здесь и втайне наслаждается своим триумфом.
В числе прочих и Влк хотел выразить ему свое восхищение. Разумеется, он уже не сердился на мальчика. Физрук ПУЧИЛа твердил, что такой прыжок сделал бы честь любому чемпиону и Рихард, несомненно, украсит знамя училища медалью. Знамя! — осенило Влка. — У нас должно быть свое знамя! Он вспомнил, что мальчик художественно одарен, и решил этим почетным заданием выказать ему свое расположение. Идею плахи с топором он отверг, а вот, скажем, усмехнулся Влк про себя, кровавое поле, крест-накрест пересеченное пеньковой веревкой, при желании вполне можно выдать за рождественский пирог…
Профессор сидел за центральным столом в костюме мельника, который его жена сшила из когда-то купленных, но так и не использованных саванов. Вокруг него кружились мукомолы, поварята, бакалавры и
