Договорились?'
Настя, поколебавшись, вернулась обратно на диван.
'Итак, тебя предал человек, которому ты хотела верить. Так?'
Настя кивнула чуть заметным движением головы.
'А теперь ты собираешься поступать так же, как он. Только он предал тебя одну, ты же собираешься предать многих'.
'Неправда!' - воскликнула Настя. - 'Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое!'
'Просто!..' - хмыкнул Виктор. - 'Просто оставили в покое... Так ты это представляешь. Хорошо... Но ведь Николай тоже не собирался тебя предавать. Он тоже просто захотел весело провести время'.
'Это совсем другое дело!' - запальчиво возразила девушка. - 'Он же знал, что делает, что это значит для меня...'
'А ты не знаешь, что значит твое желание?' - иронически прищурился Калашников. - 'Какие мы наивные! Ладно, объясню. Десятки учителей работали больше трех лет, чтобы выучить тебя чему-то. Многие десятки людей работали, чтобы кормить-поить, обувать-одевать тебя. Они надеялись, что все это не напрасно. И тут оказывается, что нашей Насте на них наплевать. Наплевать на Матвея Сергеевича, который сутки себе места не находил. Наплевать на меня. Она их, видите ли, об этом не просила. И они все могут со своими надеждами валить в трубу, потому что Насте Коменской так захотелось... Может быть, я сказал неправду? Тогда возражай!'
Настя сидела слегка пристыженная, понимая, что Калашников, во всяком случае, говорит искренне. Однако упрямство и самолюбие не позволяли ей признать себя виноватой.
'Да, вы все обо мне заботились, учили, воспитывали. Все верно. Но что же поделать? Значит, не получилось из меня то, что вам нужно. И никто тут не виноват', - продолжала упрямиться она.
'Никто не хотел делать из тебя что-то. Нам всем хотелось бы лишь одного - чтобы ты стала взрослой, способной отвечать за свои поступки, и способной питать хотя бы толику уважения к людям, которые тебя окружают. Не больше. Нам вовсе не нужны от тебя слезы благодарности или признания в неоплатном долге пред нами. Достаточно и того, чтобы ты походя не перечеркивала сделанное другими из- за мелочного каприза', - мягко сказал Калашников.
'Мелочного каприза?!' - щеки девушки вспыхнули, она была готова вскочить с дивана.
'Да', - веско произнес Виктор. - 'Чужое горе никто не измерит. И нет в медицине надежных лекарств от душевной раны. А вот отказываться от экзаменов - это мелочный каприз. Или не так?'
Настя сидела на диване молча, ничего не отвечая. Лишь на следующий день, уже в автомобиле, следовавшем в Зеленодольск, она спросила Калашникова:
'А если бы я вчера наотрез отказалась вас слушать, что бы вы тогда сделали?'
'Вызвал бы патруль и сдал бы тебя под трибунал за попытку дезертирства', - спокойно ответил Виктор.
'Нет, серьезно?' - не унималась Настя.
'А я и говорю серьезно. С шестнадцати лет ты военнообязанная. Область по-прежнему на военном положении. Так что с дезертирами церемониться не приходится. Или ты думаешь, с тобой будут до сорока лет только в игрушки играть?' - столь же спокойно пояснил Виктор.
Настя умолкла, слегка ошарашенная этими словами.
* * *
В Славьгороде Мильченко столкнулся с вещью, с которой доселе был знаком лишь по книгам. В центре города, на площади, шумел многолюдный митинг. Командующий Центральной территориальной дивизией выступал перед огромной -едва ли не в тысячу человек - толпой.
'...И что мы видим вокруг себя? Разорение, хаос, бандитизм. Область разорвана на соперничающие между собой военные клики, которые не способны навести порядок даже на той территории, которую они, якобы, контролируют! Да и чем они лучше бандитов? Те же поборы с населения, особенно с крестьян. Тот же произвол, опирающийся на вооруженные шайки. Тот же упадок нравов, разрушение семьи, безнадзорные дети, которых запихивают с глаз долой в приюты.
А в довершение всего землица, с которой мы все кормимся, да нужный инвентарь, расхватаны всякими пришлыми городскими людьми. Они ж и не знают толком, что значит земля-кормилица! Нет, надобно землю в настоящие руки отдать, нашим справным мужикам! Верно я говорю?' - оратор сделал картинную паузу, явно ожидая одобрения толпы.
И толпа не обманула его ожиданий:
'Верно!' - пронеслось над площадью. - 'Мужикам землю, а не баламутам всяким!'.
'Мы пришлым да городским вовсе не враги. Все ведь люди. Да тут и средь нас немало городских. И с земли никого сгонять не собираемся. Но на земле работать должен природный землероб, а не случайный человек кое-как ковыряться. А коли ты из города хочешь на землю сесть, - милости просим! Но сначала будь добр, поклонись мужику, честь по чести, пройди ученичество, потрудись в работниках у настоящего крестьянина. Верно?' - снова обратился командующий к толпе.
'Верна-а-а!' - с еще большим энтузиазмом всколыхнулась толпа. - 'Пущай в работничках походют!' - заливисто выкрикнул молодой голос, перекрывая гомон толпы.
Невысокий подтянутый человек лет сорока пяти в полувоенном костюме без знаков различия сделал короткую паузу, переводя дух.
'Тимофей Алексеевич Боковлев, бывший капитан медицинской службы, ныне командующий Центральной территориальной дивизией. Фактически признан Федеральным правительством, но в должности и в звании официально не утвержден. Тем не менее именует себя генералом', - вспомнил Мильченко.
'Так что же, братья? Будем терпеть все это, ожидая, что само образуется? Или будем надеяться, что главы военных клик вдруг образумятся? Хватит!' - он рубанул ладонью воздух. - 'Десять лет ждали. Хватит!'
'Хва-а-атит!' - дружно подхватила толпа.
'Не крови мы хотим, не войны!' - громко взывал оратор. - 'Одного мы лишь желаем - защитить таких же работников-землепашцев, как мы, тех, кто хочет жить с нами по нашей правде, от беззаконников, которые присвоили себе право на поборы и угнетение, которые захватывают да раздают пришлым неумехам землицу нашу родную. Сплотимся же, православные, и постоим за свою правду, за себя и за други своя!'
С митинга Сергей отправился в Новый храм, где ожидалась проповедь отца Афанасия. То, что он услышал там, его не удивило. После всего испытанного за последние дни он был уже готов к чему-то подобному.
Отец Афанасий был еще молодой, примерно тридцатилетний человек, стройный, высокий, с роскошной черной шевелюрой и бородой, с густым глубоким голосом.
'О милосердии я взываю', - начал он свою проповедь. - 'Будь каждый милосерд к страждущим, к чадам господним, к заблудшим овцам из стада его. Просвети их! Огради их от соблазна и искуса!'
Голос отца Афанасия зазвучал громче и в нем зазвенел металл:
'Чада господни брошены ныне на растление безбожникам. Церкви в упадке. Семья в небрежении, разврат же процветает. Пост и молитва забыты.
Кто же сеет неверие, кто толкает к небрежению святой церковью? Чужаки пришлые, без роду без племени, да гордецы городские, что мнят себя умнее всех прочих. Одни мирские соблазны у них на уме. Спасение души отринуто, и взяли верх плотские страсти. Однако же без спасения души нет и плотского спасения, и кто погубит душу свою, тот сам погибнет, а кто встанет на путь истинной веры, обретет спасение'.
Голос становился все крепче, и звучал уже не с драматическим надрывом, но грозно.
'Вкруг нас множатся страдания людские. И что же? Не помощь мы видим от сильных мира сего, а гонения. Люд православный, в ком не затухла божья искра, кто вспомнил о вере нашей, ждет участь первых мучеников христианских. Их не допускают прислониться к божьей церкви, не дают соединиться с общинами православных единоверцев'.
