Недели две в селе было тихо. Правда, до местных жителей дошел слух, будто в окрестных селах немцы проводят облавы, прочесывают леса. А однажды донеслась перестрелка, которая длилась довольно долго, потом опять воцарилось спокойствие.
Но как-то в полдень каратели вновь нагрянули. На площади солдаты принялись устанавливать высокий столб. Чего-то там мастерили. Всем стало ясно — строят виселицу. Потом опять народ согнали на площадь. Вскоре подъехал грузовик с солдатами. Машина остановилась под виселицей. Последовала команда, и стоявшие в кузове машины солдаты спрыгнули на землю. Борта грузовика опустились, на открытой площадке остался человек в разодранной рубахе. Руки у него были связаны, лицо в кровавых подтеках и ссадинах, но он стоял с гордо поднятой седой головой.
По толпе мгновенно прокатился глухой шумок. Жители признали своего бывшего старосту. Оказывается, это он возглавлял вооруженных людей, которые напали на обоз и перебили немцев вместе с комендантом. Но несколько дней спустя этот небольшой партизанский отряд был обнаружен карателями и окружен. В неравном бою командир был ранен и взят в плен. Теперь гитлеровцы привезли его, чтобы публично казнить.
С речью выступил очкастый офицер — новый комендант. Он возмущался тем, что бывший староста оказался партизаном. Но тут загремел голос человека с грузовика. Он сразу заглушил визгливый голосок немецкого офицера.
— Граждане, люди русские! Знайте, для русского человека, пусть в прошлом кулака, нет ничего дороже Отечества! И да будет проклят тот, кто пойдет против него!.. Бейте, товарищи, этих гадов! Они хотят поставить нас на колени, а вы отвечайте им топором да вилами, берите оружие. Красная Армия…
Длинная очередь из автомата прервала гремевший в морозной тишине голос. Немецкий комендант не выдержал. Публичная казнь не состоялась… Услышав выстрелы, люди разбежались. Убрались восвояси и оккупанты.
В ту же ночь виселица пошла на дрова. А бывшего партизана люди проводили в последний путь со всеми почестями. На могилу его Саня Ячменев возложил венок из еловых веток.
Морозы в ту зиму стояли крепкие, дороги замело снегом, и немцы больше не показывались в селе, словно их и не было. Но люди по-прежнему жили в напряжении и страхе.
Пришла весна, набухли почки, зазеленела листва, наконец наступили жаркие летние дни, а немцы так и не появлялись. Все приободрились — зима придет, и вовсе не заявятся. Но этим надеждам не суждено было сбыться.
Саня Ячменев услышал тревожные крики, когда шел к колодцу за водой. Он осмотрелся и увидел вдали, на проселочной дороге, ведущей в село, колонну машин. Опрометью кинулся домой.
— Ма-а-м! — закричал он, еще не добежав до крыльца. — Немцы едут!
Мать так и застыла у корыта с бельем. И только когда Саня снова крикнул: «Немцы, мама!» — она опомнилась, вместе с Саней выбежала на крыльцо. Колонна фашистов уже остановилась на площади. Солдаты спрыгивали с машин. Когда пыль немного улеглась, Саня сказал матери:
— Эти, мама, какие-то другие. Все в черном, смотри…
У женщины захолонуло сердце. Она знала, что самые страшные гитлеровцы носят черную форму. Они-то и угоняют парней и девушек в Германию, не щадят и детей…
— Ты, сыночек, прячься-ка лучше, мальчик мой. Боюсь я за тебя. Беги в лес, сынок…
Прибежали две сестренки и младший брат Сани, наперебой стали рассказывать, что немцы выгоняют всех на площадь, будут куда-то переселять, повезут в автобусах.
— Такие большие, красивые, мама, автобусы!
Мать бросилась к окну: на окраине села уже стоял фашистский часовой. Что же делать?! Послышался шум мотора, перед домом остановился грузовик с фашистами. Мать только и успела сказать:
— Сыночек, беги, родной, прячься. Скорей, скорей!
Саня привык слушаться мать с первого слова. Сурово взглянул он на сестренок и брата. Они поняли его, прижались к матери.
Саня выбежал во двор и увидел, что фашисты стоят у каждой избы. Но он не растерялся. За огородом, неподалеку от дороги, чернел овраг, заросший бурьяном, крапивой и татарником. Мать ужаснулась, увидев, как сын нырнул в овраг.
Сане обожгло лицо, руки, в босую ногу впилась колючка, но он полз по дну оврага, не отдавая себе отчета, куда и зачем ползет. Из села доносились выстрелы, крики женщин, плач детей, остервенелый лай и визг собак. Сане показалось, что он услыхал лай своего любимца Серко. Сердце тревожно забилось. «Наверное, зашли к нам во двор… — думал Саня. — Неужели опять маму побьют? Будут про отца спрашивать».
Раздалась автоматная очередь, и сразу замолчал Серко. Еще не понимая, что произошло, мальчик съежился, словно стреляли в него. Он весь превратился в слух. Шум, крики все нарастали, приближались к оврагу. Плач детей, причитания женщин перекрывали гортанные, резкие выкрики оккупантов: «Рус, шнель! Шнель!» Раздался выстрел, какая-то женщина заголосила:
— Ой, моя дытына! Где моя дытына, люди добры?! За што загубили изверги мою дытыну, за што?!
Ее голос заглушал другой:
— Не пойду никуды. Не пойду… Что хотите делайте! Не пойду!
Опять выстрел, и крик женщины оборвался…
«Неужто убили?» — в страхе подумал Саня.
Колонна проходила рядом с оврагом. А Саня лежал, словно в бреду. Он не чувствовал боли ни от ожогов крапивы, ни от колючек. Лежал, кусая губы, готовый вот-вот расплакаться от бессилия.
Совсем близко раздалась длинная очередь, где-то чуть в стороне просвистели пули. Саня прижался к земле, и вдруг отчетливо различил душераздирающий крик матери:
— Коля-я-я! Ой, Коленька-а… Забили-и-и!
Саня рванулся, хотел бежать к своим, но голос матери остановил его:
— Санюра, миленький, лежи, сыночек, не шевелись!.. Прощай, родненький, проща-ай, Са-а…
Крики женщин, плач детей, ругань немцев заглушили голос матери. Саня рыдал, кусал губы и руки от злобы на себя, на то, что не мог защитить своих, и с ужасом шептал: «Коленьку забили! Он же маленький!» Он силился различить голоса родных, уловить хотя бы словечко, но больше ему ничего не удалось услышать.
Не знал Саня, что немец ударил мать палкой за то, что она протискивалась сквозь толпу поближе к оврагу, а испуганный Колька вырвался от нее и бросился бежать. Мать не успела крикнуть ему, чтобы вернулся, как воздух разорвала очередь из автомата. Так и лежит Колька теперь, бездыханный, между дорогой и оврагом.
Колонна прошла, за ней проехали мотоциклисты, машины. Сквозь бурьян и листья крапивы Саня видел только верх больших автобусов мышиного цвета с розовыми занавесками на окнах. Шум доносился все слабее и слабее… Вскоре все стихло. Саня осторожно встал на колени, озираясь по сторонам, вскарабкался по склону и высунул голову из-под лопухов. Немцы уводили жителей села в сторону леса. Саня смотрел им вслед и недоумевал: «Почему повели в ту сторону, а не на станцию? Не пешком же идти до Германии? И зачем мать велела ему лежать, не шевелиться? Переселяться, так всем вместе. Нагрянул бы отец со своими партизанами… Ох, папочка милый, где ты? Выручи нас из беды!»
Небо заволокло тучами. Время от времени раздавались все приближавшиеся раскаты грома. Легкий ветерок сменили резкие порывы ветра. Надвигалась гроза. Мальчик ощутил первые крупные капли дождя на горевшем от ожогов крапивы теле и в то же мгновение поднялся, чтобы бежать домой. «Мамка ругаться будет…». Но не успел сделать и шага, как из вчерашнего дня сознание вернуло его в день сегодняшний. Он снова боязливо пригнулся к земле, стал осматриваться по сторонам. Убедившись, что кругом безлюдно, выбрался из оврага и, крадучись, побрел к дому. Но что это? Чуть в стороне, возле кювета, лежал кто-то маленький, раскинув руки и босые ноги. Он вспомнил крик матери: «Коленька-а-а! Забили!» Стало нестерпимо страшно, захватило дыхание, но он не мог оторвать взгляда от братишки. Ему казалось, что малыш шевелится, дышит… «Может, еще живой…», — ободрял он себя. На рубашонке брата чернели пятна крови…
— Колька!.. Коля-а-а! — вскрикнул он, все еще не веря в его гибель. Но в ответ услышал только раскат грома и шум хлынувшего ливня.
