райцентра с последними новостями Катюшей Приходько разведчики хотели было снарядить делегацию к комиссару, чтобы поддержать Антонова, рассказать, что они знают и думают о предателе Морозове. Инициатором этой затеи был, конечно, Сенька Кузнецов. Но Антонов строго-настрого запретил разведчикам вмешиваться.
Выслушав информацию подпольщицы о положении в районном центре, он направился в караульную землянку, чтобы выполнить приказание комиссара, но снова, будто невзначай, отвлекся, заглянул на кухню, отчитал поваров за то, что слишком заметен дым, когда над лесом проносятся немецкие самолеты.
Трудно было Антонову перебороть себя, признать, что, докладывая первый раз комиссару, он без достаточных оснований утверждал, что доктор Морозов отъявленный враг и заслуживает той же участи, которая уготована всем предателям Родины. Он с досадой думал о том, что своим вмешательством Медяков опередил его намерение основательно допросить Морозова.
Теперь Антонову вообще казалось, что, допроси он Морозова до возникновения конфликта с Медяковым, все было бы иначе, и ему не пришлось бы краснеть, выслушивая справедливые упреки и наставления комиссара, не пришлось бы объяснять разведчикам, почему комиссар не согласился с ним. И, наконец, не пришлось бы ему теперь идти к Морозову, который, чего доброго, подумает, будто партизанский командир пришел к нему с покаянием…
«Конечно, — рассуждал Антонов, — обидно, что, вопреки моему мнению и не советуясь со мною, комиссар, видимо, уже твердо решил сохранить жизнь этому человеку. Не зря же он сказал, что разные бывают враги и что есть среди них и такие, которых можно и должно заставить работать на нас…»
Но обдумывая все, что произошло, Антонов с облегчением отметил доверие, оказанное ему комиссаром. Ведь он мог приказать освободить Морозова!.. И если не сделал этого, то, стало быть, полагается на него, Антонова, на его рассудительность, способность понять и исправить свою ошибку.
Продолжая размышлять, Антонов обошел весь лагерь без особой к тому надобности и наконец решительно направился к караульной землянке.
При появлении Антонова в дверях землянки Морозов встал, выпрямился по-военному. Он все еще был в одном белье. Это не было для Антонова неожиданностью.
Не здороваясь и не приглашая доктора сесть, Антонов присел на нары и, не глядя на Морозова, резким, недружелюбным тоном спросил:
— Что вы умеете делать кроме своей специальности?
Морозов пожал плечами, помедлил и с достоинством ответил:
— Кажется, все, что полагается делать мужчинам помимо их специальности.
— Фашистов бить умеете?
— Если бы пгишлось этим заняться, вегоятно делал бы это не хуже дгугих…
— Знаю, как вы это делали! Воскрешали их из мертвых…
— Пгошу пгошения, но я медик.
Антонов зло усмехнулся:
— Какие высокопарные слова! Ну, а если вашу страну оккупанты топчут? Вы это понимаете?! Топчут Родину! — начал было выходить из себя Антонов, но тут же осекся: — Впрочем, что вам… Родина. Вы — «медик»!
— Извольте со мной так не газговагивать… Я русский, и мое Отечество — Россия! — еще более коверкая от волнения слова гордо произнес Морозов.
— Ой, ой, ой… Какой тон! Скажите, пожалуйста, — верноподданный матушки-России!.. «Я — русский, мое Отечество — Россия!» — возмущался Антонов. — А скажите, пожалуйста, разве так старательно вылеченные вами немцы не топчут Россию, за которую с таким пафосом вы изволите распинаться? Разве не ваши пациенты и им подобные повседневно уничтожают сотни и тысячи русских людей?! Или не русские города и села превращают в пепел те самые фашистские громилы, которым вы служили с таким подобострастием?! Или, возможно, ждете, когда ваши хозяева дойдут до Урала и тогда ваша милость соблаговолит «постоять за Русь»?!
— Я вновь тгебую не говогить со мной таким тоном! — гневно произнес Морозов. — Вы командиг или начальник — я не знаю, и вы обязаны вникать в суть дела, думать и не давать волю языку и кулаку!
— Что я обязан понимать? — оглядев доктора недобрым взглядом, спросил Антонов.
— А то, в каком положении я находился у немцев!
— Вам было плохо у немцев? Вот оно как?! А по нашим наблюдениям совсем наоборот!..
— Спогить, собственно говогя, я не умею и не желаю… Но да будет вам известно, что если бы в откгы-том бою я только ганил своего смегтельного вгага и его доставили бы ко мне в клинику, то я сделал бы все возможное для спасения его жизни! Все возможное! Только так я понимаю свой профессиональный долг!
Морозов резко вскинул голову, что, видимо, было его привычкой, и, устремив взгляд, в какую-то точку, продолжал:
— Думайте обо мне что угодно, однако в бою — я солдат, а в клинике — вгач и только!
— Но ведь они насилуют наших сестер и жен, они убивают безвинных младенцев и стариков, по их воле кругом слезы и кровь, виселицы и могилы, пепел и развалины! А вы, видите ли, считаете своим профессиональным долгом делать все возможное для сохранения жизни этих душегубов. Дескать, пусть пребывают в добром здравии и продолжают наводить свой «новый порядок»! Так по-вашему?
— Нет, не так. Не вегно. Вы пгежде всего должны понять, что я медик! Пгедставьте себе, что вы вгач. К вам поступает какой-то немец с газвогоченным бгюхом или газможденным чегепом. И если вы не окажете ему немедленную помощь, не сделаете все необходимое в таких случаях, то он неминуемо погибнет. Вы отказались бы спасти ему жизнь? Не вегю! В пготивном случае вы совегшили бы пгямое убийство. Вгач убийца — это самый подлый пгеступник. И я не вегю, что вы поступили бы иначе. Не вегю!
— А ведь вы, помнится, утверждали, что не умеете и не желаете спорить? Я бы не сказал…
— Пгошу пгощения, — перебил Морозов. — Это вовсе не спог. Это бесспогная истина!
— В таком случае я скажу вам, в чем состоит моя бесспорная истина. Все, что вы говорили о священном долге врача, было бы верно только в том случае, если бы вы работали не в гитлеровском госпитале, а в нашем. Понимаете? В нашем, советском! Тогда честь вам и хвала за спасение жизни каждого пленного немца, кто бы он ни был. Вот почему на вашем месте я ни при каких условиях не пошел бы работать в фашистский госпиталь! А вы пошли. Пошли восстанавливать живую силу врага. Это и есть предательство. Такова моя бесспорная истина!
— Вначале, когда я, будучи без сознания, попал в плен, то гассуждал точно так, как вы сейчас, — просто ответил Морозов. — Но затем понял, что это означает идти по линии наименьшего сопготивления. И вот почему: большинство наших людей на оккупигованной теггитогии остались без какой бы то ни было медицинской помощи. Немцы, как вам известно, им ее не оказывают. В таком случае как быть с больными? А их немало. Оставить наших людей на вегную гибель? Нет! Но, сидя за колючей пговолокой, я ничем не мог им помочь. Пги-шлось, скгепя сегдце, обгатиться к немцам, пгедложить свои услуги в качестве вгача. Иначе, говогя вашими, кстати, и моими словами, я бы не выполнил свой долг пегед нагодом, пегед Отечеством! И я пошел. А находясь на службе в немецком госпитале, я занимался пгактикой сгеди местного населения… Не знаю, насколько тщательно вы осматгивали дом… ну, как сказать… годителей моей лабогантки… Из газговога с вами пгошлой ночью я понял, что вы были у них. Вегоятно, искали меня и, очевидно, побывали на чегдаке, а там вместо меня нашли девочку…
Стараясь не прерывать доктора, Антонов едва заметно кивнул головой и продолжал настороженно слушать.
— И не пгостительно вам, опытным в подобных делах людям, не догадаться, почему малышка упгятана на чегдаке сгеди всякого хлама!
— Но девочка была не на чердаке, а в комнате, в постели дочери мельника, — заметил Антонов. — Нам сказали, что это их племянница… Мы поверили.
— Ничего подобного! — возразил Морозов. — Малышка чудом уцелела во вгемя массового гасстгела немцами наших людей. Она была ганена в плечо и потегяла сознание, а ночью очнулась, выбгалась к догоге. Утгом ее подобгал какой-то шофег и доставил в госпиталь. Было очевидно, что малышка семитского пгоис-хождения, и немецкие вгачи, конечно, уничтожили бы ее. Поэтому я попгосил начальника госпиталя отдать ее мне для пговегки одной вакцины. У немцев это шигоко пгактикуется… Мне ее отдали и сказали,
