Джейн, придерживая её в этот момент под локоть на самом крутом месте тропинки, рассеянно ответила: «да, да» и взглянула на дверь кабинета, откуда доносился громкий шум, создаваемый Фару, стук с размаху захлопываемых шкафов, скрип стола по паркету и минорная жалоба распекаемой служанки.
Вечер и половина ночи прошли в шуме и гаме. В одиннадцать часов Фару вдруг вздумал переделывать одну сцену четвёртого акта и начал диктовать её в холле. Его голос, эхом отскакивавший от голых стен, его целеустремлённый вид вдохновенного безумца, его тяжёлые чеканные шаги по стонущим половицам, почтительная покорность Джейн, которая стенографировала, изгнали Фанни прочь, и она нашла прибежище на террасе. Сырость и неподвижность ночи насытили воздух запахом тростника, тошнотворно-ванильным ароматом флоксов.
Перед распахнутой дверью, словно серый снег, кружились ночные бабочки, и Жан Фару взмахом шляпы сбивал самых крупных из них. Иногда он подпрыгивал вверх, как кошка, а внимание Фанни то и дело переключалось с этого грациозного танца ребёнка на внезапно разгоревшуюся и вызывающую уважение нелёгкую работу. Она упрекала себя за малодушие, отворачивалась в сторону всякий раз, когда лицо Фару, показываясь в прямоугольнике падающего на террасу слабого света, напоминало ей о том, что она должна страдать.
«Ещё одна пьеса Фару… Эта ненадёжная манна небесная… Что я буду делать в Париже? Эта история между ним и Джейн для меня – крушение или только болезнь, которая пройдёт, как и пришла, совершенно незаметно?..»
Её свисавшей руки коснулась горячая щека. Это Жан Фару подошёл и тихо сел на землю возле неё.
– Чего тебе надо? – тихо и раздражённо прошептала она.
– Ничего, – ответили невидимые губы.
– Тебе плохо?
– Ну разумеется, – сдержанно призналась тень.
– Поделом тебе.
– Я разве жалуюсь?
– Ты всего лишь маленький злоумышленник.
– Ах, мамуля, в вас нет никакой солидарности… Мокрая щека уткнулась ей в руку.
– Нет, – гордо выдохнула Фанни.
Питая отвращение как к жалобам, так и к заговорам, она искала в себе точку опоры, маленький изолированный редут.
– Ну что ещё за глупости, перестань, перестань…
Она покачала головой, отчего волосы её рассыпались – она почувствовала, как они, словно прохладный уж, скользнули по спине.
– Вы, мамуля, счастливая, – вздохнула тень. Она поводила ногой по гравию:
– Речь идёт вовсе не о моём счастье! И вообще не обо мне! Тебе не удастся представить дело так, как будто речь идёт обо мне! Тебе шестнадцать лет, ты влюблён, ты несчастен, всё в порядке! Так что справляйся с трудностями сам!
– Справляйся! Ничего себе! Справляйся! Вы считаете, что дали мне разумный совет, мамуля?..
Они перешёптывались яростно, но тихо, поскольку запальчивость сдерживалась хождением взад- вперёд Фару-старшего, который иногда переступал порог холла, цедя сквозь зубы в ночь своё: «Гм… гм… Опомнись, добрый мой Дидье… Гм… Стань опять таким, каким ты был до этого отвратительного дня… Нет, это глупо… Стань опять тем славным малым, который вчера осмелился сказать мне…»
Диктуя, он не обращал никакого внимания на Джейн, а шагал, совершенно не видя её, прямо на Фанни, словно собираясь раздавить. Она не любила эти его, правда, редкие, приступы работы на людях, находя в них что-то от эксгибиционизма.
– «Опомнись, добрый мой Дидье, заклинаю тебя! Это говоришь не ты, это она говорит твоими устами… Гм… Заклинаю тебя…» О-о! Довольно! Джейн, почему вы позволяете мне диктовать такое?
– Какое – такое?
– «Заклинаю тебя» и «опомнись», и потом вот вы назвали бы когда-нибудь кого-нибудь: «Добрый мой Дидье»?.. Вообще-то, я думаю, вы на это способны… Ну-ка, скажите: «Добрый мой Фару!»
Навострив уши, Фанни и Жан услышали приглушённый невесёлый смешок Джейн.
– Разве у вас нет желания назвать меня: «Добрый мой Фару», а?
– Никакого…
– «Дидье, заклинаю тебя…» Не надо забывать, что «Водевиль» – это театр для широкой публики, для людей, которые живут в том квартале… «Заклинаю тебя, опомнись…» Без четверти двенадцать у них там, в зале, душа уже становится возвышенной… «Стань опять таким, каким ты был вчера…» и так далее… Дальше всё как в рукописи. Спокойной ночи! Фанни, я иду наверх! – громко крикнул Фару.
Джейн у него за спиной подровняла стопку листков, поставив их на ребро, зачехлила для переезда свою пишущую машинку. Лицо у неё было бледное и ничего не выражающее, как у усталой служащей, и Фанни не видела на нём никакого следа тайного торжества и даже никакой привычки к любви…
«Так я теперь и буду всё время думать о ней?» – с опаской спросила себя Фанни.
В то же мгновение беспокойный взгляд Джейн стал искать её, и она встала, оставив Жана Фару сжавшимся в маленький стыдливый комочек.
– Вы идёте наверх, Фанни?
– О да! Конечно… Завтра у меня будет сумасшедший день… Да ещё эти парижские лица, которые предстоит увидеть… Фару чересчур задержал вас.
– Такая уж у меня служба. Но он так изводит себя из-за этого куска сцены, что просто невероятно… До смешного…
Джейн неохотно оправдывала его, явно осуждая. Она взяла Фанни под руку.
– Фанни, почему вы никогда не берёте меня под руку, а всегда я вас? Я устала, Фанни…
– Есть от чего! Какие только амплуа вы не перебрали с утра!
«Амплуа, – перечислила про себя Фанни, – горничной, курьера, секретаря, метрдотеля, да ещё полчаса любви – я такая щедрая – в придачу… В самом деле! Тяготы её положения я вижу хорошо, а вот выгоды…»
Она почувствовала себя слегка вульгарной и развеселилась. Однако оптимизм её дал трещину, когда, лёжа недалеко от Фару, заснувшего с тонким и мелодичным посапыванием чайника, она увидела перед собой голубоватый экран окна без занавесок. Позавчера пустое, загорающееся золотистыми и тёмно- красными розетками узора, когда глаза под непокорными взметнувшимися ресницами готовятся к первым интеллектуальным феериям, это ночное окно покрылось сейчас причудливой изморозью образов, которые Фанни созерцала неподвижно, покоясь на копне своих чёрных волос и убаюкивая себя надеждой больного:
«Всего лишь это, и больше ничего? Больше ничего?..»
В момент отъезда она была не такой оживлённой, как остальные, но все уже привыкли к зябкой неуклюжести Фанни, задерживающейся в дверях вокзала, мешкающей на подножке автомобиля. Когда настало время отдать сторожу ключи от виллы «Дин» и садиться в машину, Фанни как бы проснулась, завязала под ухом концы шарфа, натянула до самых бровей свой фетровый чепец, потерявший форму из-за её огромного шиньона. Она неуверенными шагами ходила взад-вперёд по террасе, трогая засов запертой двери.
– Да нет же, Фанни, нет – вы ничего не забыли, – крикнула ей Джейн.
«Мне бы хотелось, – думала Фанни, – мне бы хотелось снова прожить это лето, но наделённой тем, что я теперь знаю. Я бы по-другому смотрела на этот дом, на эти места, на людей и на самоё себя. Вот даже уже эти пустые сиденья выглядят сейчас по-иному; это громоздкое строение кажется не таким уродливым: расположение комнат и обоих этажей стало понятным, как в доме с обвалившимся фасадом…»
Она услышала смех и увидела, что Жан Фару, накрытый шутки ради всеми лежащими одно на другом пальто, идёт, похожий на островерхий стог сена. Она засмеялась вместе со всеми, споткнулась и подвернула ногу.
– Опять эти твои соломенные лодыжки! – проворчал Фару.
– Вы бы лучше подали ей руку, – оборвала его Джейн. Она шла последней, грациозная в своём девичьем плаще из бледно-голубого шёлка. Фару остановился, подождал её и, просунув руку под ремень из
