белой кожи, стягивавший талию Джейн, потянул её вперёд.
– Но! Но! Пошла, голубая лошадка!
Выглядел он, как обычно в конце каникул: одежда казалась взятой напрокат, жилет и пиджак расстёгнуты, шляпа сдвинута на затылок. На лбу вилась густая прядь волос, словно у молодого бычка. Мятые складки на брюках, плохо завязанный галстук вызывали явное неудовольствие Джейн. Но Фару, глядя светлыми глазами и скаля зубы, демонстрировал своё умение не без кокетства игнорировать правила хорошего тона.
«Какая непосредственность!» – восхищалась Фанни. – А она, что она ему сейчас сказала? Что лучше бы он подал мне руку… Сколько раз за три, нет, за четыре года она произнесла подобные фразы? Я не обращала внимания… 'Вы бы лучше подали ей руку…'»
Поперёк тропинки висели паутинки с пауками; не успевшее подняться высоко в половине восьмого красное солнце ещё не испарило росу. Сухая золотистая осень уже покусывала своим небрежным пламенем подошвы приземистых гор. Фанни нарвала по дороге, перегнувшись через изгородь, фиолетовых астр, которыми пренебрегла накануне.
В поезде Джейн пожелала обустроить ей «уголок Фанни» – она расстелила лёгкое шерстяное одеяло, заложила разрезной нож меж страниц совершенно нового романа. Но Фанни не хотелось ни этой заботы, ни дремотного забытья.
– Мне хорошо, спасибо, мне хорошо, – говорила она рассеянно.
Взгляд её красивых, как у животного, глаз блуждал по лугам. Фиолетовые арабески на концах шарфа и яркая помада хорошо гармонировали друг с другом и ещё сильнее подчёркивали белизну лица, какая нередко отличает брюнеток.
На перроне вокзала Жан Фару пообещал, что отдаст руль Фрезье, что не будет кататься с наступлением темноты, пообещал торопливо и неискренне всё, что требовалось пообещать.
– Какую газету вам дать, Фанни?
– Сейчас никакую, спасибо. Мне хорошо. «…самое интересное то, что мне и в самом деле неплохо», – продолжила она про себя.
В окне поезда поплыли первые маленькие франш-контийские станции со шпалерами, густо увешанными чёрным виноградом. Фару читал газеты на свой лад.
– Они не дают анонса… Нет, пока ещё не видно никакого анонса.
– О чём? – вздрогнув, спросила Фанни.
– О начале репетиций. Ты как с луны свалилась.
– Что ж удивительного, когда меня поднимают в пять часов…
Дорога изогнулась, открыв взору Фанни далёкий холм, который она оставила, похожую на куб виллу, которую она больше уже никогда не увидит. Она прильнула к окну, глядя, как исчезает из виду один из тех немногих домов, в которых она провела после замужества два лета подряд.
– А он позавтракал? Я уверена, что он не позавтракал!
– Конечно, он сказал, что попросит принести ему чего-нибудь в театр… Как будто у Фару есть привычка умирать с голоду… Вы меня смешите…
– И тем не менее спать он ложится уже три ночи подряд в четыре утра!
– Ну и что? Это нормально.
– О, какая вы всё-таки спартанка! Спартанская жена – вот вы кто! Глядя на вас, ни за что не догадаешься. Впрочем, это красиво, это величественно – такая строгость, такое презрение ко всему материальному, такая…
Они ещё не дошли до того, чтобы выклянчивать «местечко с краешку на прогоне», но уже молитвенно вытягивали озабоченные, мысленно устремлённые к Фару сквозь Фанни лица, олицетворяя собой тот циничный экстаз, что всегда витает вокруг драматурга и известных актёров. Они не называли Фару по имени, а говорили: «Он» или «мэтр». «Ну что ж, – подумала Фанни, – Он написал пьесу, да, он написал ещё одну пьесу. Если бы он был столяром-краснодеревщиком или изобрёл электрическую щётку, мухобойку, сыворотку, разве они роились бы здесь, склоняя головы, словно над рождественской колыбелью?..»
Она вздёргивала вверх слегка тяжеловатый подбородок и замолкала, чтобы эти побирушки ушли. Однако им в их рвении было не до её настроения.
– Это произведение того же плана, что «Аталанта» и «Дом без женщины»?
– Сроки будут перенесены, не правда ли? Мадемуазель Обаре мне позавчера сказала, что…
– А! В самом деле, Джейн, вы сказали позавчера… Фанни обратила к Джейн свою парижскую улыбку, ярко напомаженную, сочную, и белокурая Джейн, блиставшая в углу комнаты, сразу поблёкла.
– Кто ничего не знает, ничего не может сказать, Фанни. Мэтр держит меня, как и вас, в полном неведении. Но у госпожи Селлерье везде есть уши!
Клара Селлерье с мужественным видом, как какой-нибудь школьник, курила, смачно выпуская дым. Плетёная шляпка в форме ведёрка, без полей, – единственная нелепая деталь в её чёрно-сером «ансамбле» – обнаруживала подбородок, которого Фанни раньше не замечала. Эта старая актриса наряжалась дерзко, с той примесью провинциальной бравады, которая на протяжении тридцати лет импонировала публике «Комеди Франсез». В тот день она привела к Фанни одну из тех театральных девиц, что умеют удачно позвонить утром автору-драматургу, ловко подкараулить его в лифте, умело потерять дар речи под его взглядом, поцеловать ему руку пугливым быстрым поцелуем, а потом умирать от стыда. Протеже Клары Селлерье надеялась, пламенея в тёмном углу, что Фару придёт домой ужинать. Она ограничилась тем, что, онемев, изобразила на своём лице яркой блондинки огорчение, близкое к рыданию, когда узнала, что Фару всю неделю не спал, не ел и почти не бывал дома.
– Вот вы узнаете, малышка, вы узнаете, что такое эта лихорадка последних репетиций, – пообещала ей Клара Селлерье.
– О! Мадам… Я была бы так счастлива узнать это… Любая возможность использовать меня…
Фанни с холодной и фамильярной любезностью разглядывала её: «Я знаю эту породу. Она, вероятно, получит свою маленькую роль, она такая настырная…»
Джейн не встала, чтобы взять пустой бокал из-под портвейна из рук этой претендентки.
Несколько женщин ждали, когда подойдёт время ужинать.
«Они уйдут, – размышляла Фанни, – когда сочтут удобным возвратиться к себе домой или встретиться с друзьями в ресторане. Уйдут и будут говорить, что они 'очень приятно провели время в доме Фару…' Я не люблю ни этой адвокатши, ни этой модельерши, ни этой кузины Фару, которая считает своим долгом, когда приходит сюда, подвести глаза и густо накраситься помадой, которую стирает потом на лестнице в метро… До чего же у меня в доме скучно… А эта мебель? На неё не польстились бы даже для декораций второго акта в Ла-Скала!.. Мне бы надо…»
Сумрачный квадрат салона пересекла женщина с открытыми нервными ногами, похожая на птицу металлического зелёного цвета. Комическая звезда мюзик-холла, эта птицеподобная женщина сгорала от желания сыграть в драме или комедии. Её маленькое личико обездоленного ребёнка даже накрашенное казалось лишь жалким аксессуаром её акробатического тела. Она вышагивала словно мохноногий голубь, подчиняясь привычке ступать по огромной сцене, носить длинные шлейфы и пышные плюмажи, заставляя играть при каждом шаге хорошо разработанный маленький мускул в форме сердца на своей матросской икре. Она схватила руки Фанни своими зелёными перчатками, утончённо, со стоном, вздохнула и страдальчески попятилась назад, слегка развеселив присутствующих.
– Настоящая курица, – сказала Клара Селлерье. – Как представлю себе, что именно она, возможно, будет играть в «Новой шкуре», следующей пьесе Фару…
– Она делает большие сборы, – сказала Фанни.
– Это ещё не решено, – сказала Джейн. Театральная девица нервно заёрзала на стуле.
– Наденьте плащ, малышка, я увожу вас, – приказала ей Клара Селлерье.
Театральная девица, опустив голову, сделала несколько шагов с видом изгнанницы, а Клара Селлерье, взяв в свои ладони, словно яйцо, голову Фанни, поцеловала её в лоб.
– Дорогая моя Фанни, куда подевалась ваша беспечность?
– Моя беспечность?
– Да, ваша… как бы это сказать? – ваша morbi-dezza – какое славное забытое словечко! – ваша отрешённость от всего… Я нахожу вас какой-то насторожённой! Конечно же, эти последние дни вы просто
