– У входа в школу, вот где! – невозмутимо заявляет Минна. – Они обмениваются записочками.
– А, ну тогда понятно! Записочками, говоришь…
– Почему ты смеёшься?
– Да так! Просто твоим подружкам вряд ли грозит опасность залететь с ребёнком!
Минна хлопает ресницами, опасаясь выдать несовершенство своих познаний:
– Разумеется, я всего не говорю. Неужели ты думаешь, что я могу… могу бросить тень на элиту парижского общества?
– Минна, ты повторяешь глупости из газет!
– А ты выражаешься как грузчик!
– Минна, у тебя невозможный характер!
– Ах так? Я ухожу.
– Ну и уходи!
Она с большим достоинством поворачивается, собираясь выйти из комнаты, как вдруг при виде жёлтого лучика, внезапно пробившегося сквозь облака, дети издают одинаково восхищённое «ах»: солнце! какое счастье! Растопыренная тень от листьев каштана приплясывает на паркете прямо у них под ногами…
– Скорее, Антуан, бежим!
Она бежит в сад, ещё мокнущий под дождём, а следом за ней спешит Антуан, неловко шаркая ногами. Минна мчится по влажным аллеям, любуясь помолодевшим садом. Вдали склоны холмов дымятся, будто запалённая лошадь, а земля в трудолюбивом безмолвии вбирает в себя оставшуюся влагу.
Перед деревом в пышном парике из листьев Минна застывает в очарованном изумлении. Дерево похоже на расписной потолок Трианона – такое же нарядное, розовое, окутанное лёгкой дымкой… Вот сейчас из его ветвей, украшенных зелёным бархатом и изумрудными капельками воды, выпорхнут голенькие амурчики: те самые, что повязаны нежно-голубыми лентами, и у них всегда слишком красные щёки и попки…
На персиковой аллее под ногами хлюпает вода, но плоды в форме лимонов, получившие название «сосков Венеры», остались сухими и тёплыми под своей непромокаемой нарумяненной кожицей… Чтобы стряхнуть тяжёлые капли с веток, Минна засучила рукава, обнажив тоненькие руки цвета слоновой кости, подсвеченные пушком, ещё более светлым, чем её волосы; и угрюмый Антуан кусает себе губы при мысли, что мог бы поцеловать эти руки, прикоснуться губами к этому серебристому пушку…
Вот она уже присела на корточки возле красной улитки, и тонкая прядь её волос касается лужи:
– Посмотри, Антуан, какая она красная и жирная! Можно подумать, уже «надела котомку на спину»!
Насупившись, он не удостаивает улитку взглядом.
– Антуан, будь добр, переверни её: я хочу узнать, будет ли завтра хорошая погода.
– Каким образом?
– Селени меня научила: если у улиток на кончике носа земля, то это признак хорошей погоды.
– Сама и поворачивай!
– Нет, противно её трогать.
Недовольно ворча, дабы не уронить своё достоинство.
Антуан прутиком переворачивает улитку, которая начинает пускать слизь и дёргаться. Минна проявляет к ней чрезвычайный интерес.
– Скажи, а где у неё нос?
Сев на корточки рядом с кузиной, Антуан зачарованно смотрит на лодыжки Минны, хорошо видные под белой юбкой с фестонами, и взгляд его поднимается всё выше, вплоть до кружевных зубчиков маленьких панталон… Дурное животное в нём вздрагивает: он думает, что одним движением можно было бы опрокинуть Минну на влажную землю… Но девочка уже вскакивает одним прыжком:
– Быстрей, Антуан! Пойдём собирать кизил! Порозовев от возбуждения, она увлекает его на огород, блаженствующий под струями воды. Перекошенные листья капусты усеяны драгоценными капельками, тонкие веточки с едва завязавшейся спаржей опушены сверкающим инеем…
– Минна! Полосатая улитка! Посмотри: совсем как леденец.
Минна поёт старинную песенку чистым звонким голоском, затем вдруг останавливается:
– Это двойная улитка, Антуан!
– Как это двойная?
Он наклоняется и застывает в недоумении, не смея прикоснуться к двум сросшимся улиткам и взглянуть на Минну, которая уже протягивает руку.
– Не трогай, Минна! Они грязные!
– Почему грязные? Не грязнее миндаля или ореха… Это сиамские улитки!
После сильной грозы вновь наступила жестокая, едва выносимая жара, и Сухой дом опять закрыл ставни.
Как говорит Мама, ставшая ещё более скорбной в своём светлом перкалевом платье: «Жить совершенно невозможно!» Дядя Поль пытается убить время, не выходя из спальни в дневные, еле ползущие часы, а тёмная столовая, в которой гулко отдаются все звуки, как и прежде, служит убежищем для томной
