– Люблю ли я тебя? Ну конечно, я тебя люблю!
– Мне не нужно от тебя «конечно»! Я спрашиваю, любишь ли ты меня?
Чёрные глаза обратились в другую сторону. Минна смотрит в окно, и теперь виден лишь её почти нереальный в своей хрупкости профиль, чьи линии расплываются в волнах золотого света…
– Выслушай меня внимательно, Минна. Я хочу сказать тебе что-то очень важное. И жду от тебя такого же ответа… Минна, смогла бы ты так полюбить меня, чтобы позднее мы поженились?
На этот раз она пошевелилась! Антуан видит прямо перед собой злого ангела, чьи угрожающие глаза ответили прежде, чем она произнесла вслух:
– Нет.
Поначалу он не чувствует боли, которой ожидал, желанной физической боли, которая помешала бы осознать случившееся. Ему просто кажется, что в мозг хлынула вода из прорвавшейся барабанной перепонки. Однако держится он хорошо.
– Как ты сказала?
Минна не считает нужным повторять свой ответ. Склонив голову, она украдкой рассматривает Антуана и незаметно постукивает по паркету носком выставленной вперёд ноги.
– Могу ли я спросить, Минна, о причинах твоего отказа?
Она вздыхает, и от этого глубокого вздоха приподнимаются, словно пёрышки, волосы, рассыпавшиеся по щекам. Она задумчиво покусывает ноготь на мизинце, дружески поглядывает на несчастного Антуана, который застыл, неловко выпрямившись, словно на параде, и стоически не замечает, как стекают струйки пота по вискам. Наконец она удостаивает его признанием:
– Потому что я уже обручена.
Она обручена. Это единственное, чего удалось добиться Антуану. Все вопросы оказались бесполезными перед этими бездонными глазами, перед этим упрямо сжатым ртом, скрывающим тайну или ложь. Укрывшись в своей комнате, Антуан запускает в волосы пальцы и пытается обдумать ситуацию.
Она солгала. Или же не солгала. И не знаешь, что хуже. «Девчонки – это что-то ужасное», – бормочет бедный мальчик. Строки из романов встают перед его глазами: «Женская жестокость… женское двуличие… женское непостоянство…» «Они, наверное, тоже страдали, те, что это написали, – думает он с внезапной жалостью… – Но для них страдания, по крайней мере, уже закончились, а для меня только начинаются… А если спросить у тётушки?» Он знает, что не сделает этого, и не только робость мешает ему: для него свято всё, что исходит от Минны. Доверительные разговоры, лживые или искренние признания, бесценные слова, сказанные Минной Антуану, должны храниться лишь в его душе, и это сокровище он никому не отдаст…
«Минна обручена!» Он повторяет эти два слова с благоговейным отчаянием, как если бы его беленькая Минна завоевала новый почётный титул; он произнёс бы почти с таким же выражением: «Минна командует эскадроном» или же «Минна первая в греческом переводе». Разве он виноват, этот простодушный влюблённый, что ему всего только восемнадцать лет?
Полураздетый Антуан корчится в своей постели, являя собой довольно жалкое зрелище. Бедняга, испуская тяжкие вздохи, осознаёт неприятную истину, что страдания не самым лучшим образом сказываются на физическом состоянии и что ему придётся ещё долго ожидать зрелости, когда можно будет скорбеть, сохраняя благопристойность.
Минне нездоровится. В доме царит безмолвная суета; у Минны осунулось лицо и покраснели глаза. Дядя Поль говорит о возрастной лихорадке, о временном недомогании, о расстройстве желудка… Мама мечется, потеряв голову. У её любимой малышки, у драгоценного солнышка, у беленького цыплёночка температура… уже два дня она не встаёт!
Антуан бесцельно бродит вокруг, готовый во всём обвинить себя. Он робко суётся в полуоткрытую дверь Минны своим длинным лицом, но тяжёлые башмаки его хрустят по половицам, и возгласами «тихо! тихо!» он изгнан на лестницу. Ему едва удалось разглядеть бледную Минну, которая лежит на кровати, обтянутой сине-зелёным кретоном… Она выпивает немного молока, совсем чуть-чуть, лишь смочив сухие губы, затем вновь откидывается на подушки и испускает вздох… Если бы не сиреневые круги под глазами и не заострившийся нос, можно было бы подумать, что она не встаёт по собственной прихоти. Только вот вечером, когда Мама задёрнула шторы, зажгла ночник голубого стекла, Минна вдруг, тяжко вздыхая, начинает беспокойно шевелить руками и то садится на постели, то ложится вновь, бормоча что-то невразумительное: «Он спит… он делает вид, что спит… королева… королева Минна», словом, какие-то обрывистые детские фразы, словно ребёнок, который грезит наяву…
Туманным алым утром, пахнущим влажным мхом, грибами и дымом, Минна просыпается и объявляет, что ей гораздо лучше. Прежде чем Мама успевает поверить в своё счастье, Минна зевает, показывая бледноватый, но уже не обложенный язык, с наслаждением потягивается, сидя на постели, и задаёт сразу сотню вопросов: «Который час? Где Антуан? Погода хорошая? А шоколада мне дадут?..»
На следующий день она лакомится сметаной, обмакивая в неё ломтик хлеба, и позволяет себе яйцо в мешочек. Обложившись подушками, Минна блаженствует, играя роль выздоравливающей. Восхитительный бриз чуть колышет занавески, навевая мысли о море…
Минна встанет завтра. Сегодня слишком влажно, и листья плачут. Западный ветер поёт под дверьми, и в нём слышится голос зимы – голос, рождающий желание печь каштаны в золе. Минна кутает плечи в большую белую шерстяную шаль, заплетённые в косы волосы чуть прикрывают розовые фарфоровые ушки. Она позволяет Антуану посидеть с ней, и того переполняет собачья благодарность. Истончившийся подбородок Минны умиляет его до слёз: ему хотелось бы взять эту малышку на руки и баюкать, чтобы она уснула в его объятиях… Отчего так случилось, что в этих чёрных загадочных глазах он видит столько лукавства и так мало доверия? Антуан уже успел почитать ей вслух, поговорить о температуре, о здоровье своего отца, о скором отъезде – но в этом пронизывающем взоре как не было, так и нет теплоты! Он собирается вновь взяться за начатый роман; но тонкая рука, протянувшись к нему с кровати, останавливает его:
– Хватит… – просит Минна, – это меня утомляет.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл?
– Нет… Слушай, Антуан! Здесь я могу довериться только тебе… Ты можешь оказать мне большую услугу.
