Мирона Давидовича он оказался полезным: помогал заготавливать дрова к следующей зиме, сделал в комнате девочек новую печку. Сама буржуйка была та же, но Павел соорудил сложную систему коленообразных труб, и теперь нужно было совсем немного дров, чтобы раскаленные трубы подолгу сохраняли тепло.
Павел с Леничкой ловили багром плывущие по Фонтанке шпалы и бревна, приносили домой, кто-то из девочек спускался вниз и дежурил, чтобы не украли, а мужчины носили наверх. Бревна сушили в гостиной, а потом пилили, положив на столик маркетри, как на козлы. Леничка ни за что не справился бы один, без Павла, не потому, что был ленив, ему бы и в голову не пришло – дрова, да еще в запас... Так что домашний Ромео вносил в жизнь семьи значительный вклад, и здесь не так важны были селедки, печка и дрова, как уверенное спокойствие, которое исходило от его крупной фигуры, не красивого, но хорошего лица, глубинного равнодушия к «интересному» и приверженности к простому.
Все на Надеждинской было как прежде, и даже прибавилось – психоанализа, вирусов, яблок на вишне, влюбленностей, романов, но атмосфера в доме неуловимо переменилась. Это не была прежняя семья, где цвела любовь, где все друг друга разыскивали и не мыслили своей жизни без ежеминутной нежности. В доме больше уже не слышно было «а где Ася?», «а где Дина?».
Последствия ночного разговора сестер были неожиданные... или ожиданные?.. В общем, последствия того ночного разговора БЫЛИ... Оказалось, что ночная откровенность днем выглядит совсем иначе – ненужной, стыдной, и тот выплеск эмоций, признания, которые сестры позволили себе ночью, привели к тому, что днем между ними стали возможны только стеснение и неловкость...
Сначала Дина, входя в дом, по-прежнему с порога кричала: «А где Ася?» Ася послушно появлялась на ее крик, но была с Диной необычно холодна – не обнимала ее, не гладила, не называла Динулей.
Бедная Дина страдала ужасно. Прикосновения всегда были для нее едва ли не самой важной частью отношений, и теперь она смотрела на сестру, как растерянный щенок, не понимающий, за что его наказали, спрашивала недоуменно: «Ася, ты что, больше меня не любишь?» Ася отвечала: «Не говори глупости, конечно, люблю». Дина, разулыбавшись, бросалась ее целовать, но Ася незаметно отстранялась. И Дина перестала спрашивать «а где Ася?», но страдать не перестала.
Ася и сама мучалась, и больше всего от изменившейся себя – невыносимо. Утешая той ночью Дину, она не то чтобы намеренно делала красивый жест, благородно «уступая» ей Павла, но... да, если быть честной, это был красивый жест. На самом деле Ася была совершенно уверена в том, что Павел УЖЕ принадлежит ей. Доктор Певцов не признавался ей в любви, не ласкал ее робкими взглядами, не подстерегал ее в коридоре со страстными поцелуями, и ни с какими не подстерегал, и вообще, положа руку на сердце, никак официально не обозначил своих чувств, но Ася ЗНАЛА. Не потому, что он об этом сказал, а потому, что она красавица и по-другому не может быть.
После Дининых признаний в любви к
Ася сознавала, что Дину нужно еще больше пожалеть за наивность, за слепоту, за то, что та действует как неуклюжий плюшевый медведь в кукольном домике, который, не замечая переполоха, весело усаживается на головы изящных куколок. Она стыдилась своего невеликодушия, но ничего не могла с собой поделать, – сестра стала ей физически неприятна. Дина всегда была для нее тем же, что и она сама, а теперь вдруг стала чужим, отдельным от нее существом, и она никак не могла обнять ее, прижать к себе, погладить.
На Надеждинской всегда были люди, – если не гости, то ночующие знакомые и родственники, всегда звучал смех, разговоры, и на фоне разнообразной жизни не сразу стало заметно, что Ася с Диной постепенно начали друг друга избегать. Под каким-то прозрачным предлогом – нежелание беспокоить Асю с Лилей поздними приходами с работы – Дина перебралась ночевать в самую дальнюю комнату, предпочитая мерзнуть, чем быть рядом с сестрой. Фаина, всегда так въедливо вникающая во все подробности быта, прежде тщательно вымеряла бы температуру воздуха в обеих комнатах, переночевала бы под каждым пледом и одеялом, проверяя их сравнительную теплоту, и только потом разрешила бы или не разрешила, но сейчас она только пожала плечами – делайте что хотите.
Единственное, чего сестры действительно хотели, это скрыть от матери свое соперничество, – обеим было невыносимо перед ней стыдно, как будто, полюбив одного и того же человека, они совершили какое-то семейное предательство.
Конечно, девочкам не удалось бы долго обманывать Фаину, но после отъезда Ильи Марковича в Белую Церковь Фаина и сама ослабила свою семейную хватку. Она ждала известий об отце и брате, известий не было, и в это время вся семья как будто немного разбрелась, развязалась – у детей была своя драма, у взрослых своя. Так что Фаина стала к своим домашним не то чтобы равнодушной, невнимательной, но чуть более рассеянной, НЕ ТАКОЙ внимательной. Как все властные люди, она обладала способностью не видеть того, что происходит у нее под носом, если это не вписывалось в ее планы. А ее планы были – выдать Асю за доктора Певцова, и она продолжала вести с Павлом доверительные разговоры уже почти как с членом семьи и даже однажды, желая приободрить его, сказала:
– Я не против русского мужа для девочек. Мои девочки особенного религиозного восприятия не получили, они свою нацию уважают, но я не против русского мужа.
Фаина очень расстроилась бы, узнав, что она ВСЕ ПРОПУСТИЛА, но ничего не поделаешь, так и было – к счастью девочек, все это ИНТЕРЕСНОЕ прошло мимо нее.
Лиле Асины-Динины страсти казались немного смешными и детскими, да и сам ПРЕДМЕТ страсти казался ей второсортным. Но все же она увлеченно плела мелкие интриги в Асину пользу, хотела все устраивать, все решать, все нити держать в своих руках, и иногда у нее даже мелькала самодовольная мысль, что все у них будет так, как она захочет.
– Ты заметила, каким он смотрит на меня особенным взглядом? – теребила Ася Лилю. – Ты заметила, как он подал мне пальто? А когда говорили о том, кто как понимает красоту, он сказал, что ему нравится южная красота, ты заметила, как он при этом кивнул на меня? Как ты думаешь, когда он признается мне в любви?
– Уж очень он робок, наш Ромео, – сокрушалась Лиля. – Придется мне взять это дело в свои руки. Ты ничего не умеешь.
– Не умею... – вздохнула Ася. – Но женщина не может первой признаться в любви...
– Не может, ни за что не может, – охотно согласилась Лиля.
Большая ошибка считать другого человека предметом, который можно передвигать по своему разумению, а у нее была такая склонность – считать мужчин предметами... И даже случай с Никольским не разубедил ее в этом – в глубине души Лиля считала, что все дело в том, что она поставила его НЕПРАВИЛЬНО...
– Существует тысяча способов... – Лиля задумалась и мгновенно нашлась, выбрав из своих тысячи верных способов один для Аси. – Представь себе сцену: вы сидите рядом, у тебя вдруг разорвались бусы, он бросился собирать, ты тоже. Вы оба стоите на коленях, и вдруг ты – раз, и поднимаешь на него глаза. – Лиля подняла глаза вверх, похлопала ресницами: – Вот так. – И медленно прикрыла глаза с томным видом. – Затем ты быстро закрываешь глаза, и тогда он тебя целует... Поняла?
Ася засмеялась:
– Ты типичная соблазнительница из фильма.
– Ну, и делай тогда все сама, – обиделась Лиля. – Женщина всегда может немного подтолкнуть мужчину к объяснению, это во всех книгах написано...
– Но если бусы вдруг не порвутся? Они же не могут порваться по заказу, силой мысли...
– При чем здесь твои мысли, дурочка? – покровительственно сказала Лиля. – Ты сама порви, только не мои зеленые, а которые не жалко. Я тебе дам знак, а ты незаметно дернешь за нитку...
Кончилось это тем, что Лиля сама дернула за нитку, но дальше все пошло не по плану – Павел Асю не
