Граф подошел к письменному столу у окна, открыл его и вынул из ящика несколько стоп бумаги и связку гусиных перьев. Он рассыпал перья по столу, чтобы они были под рукой, по мере надобности, и нарезал бумагу узкими полосами, как это делают писатели-профессионалы для печатного станка.
– Я напишу замечательный документ, – сказал он, глядя на меня через плечо, – труд сочинителя хорошо мне знаком. У меня есть навык к литературным композициям. Одно из редчайших и драгоценнейших достижений человеческого разума – это умение приводить в порядок свои мысли. Огромное преимущество! Я обладаю им. А вы?
Он заходил по комнате в ожидании кофе, – он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию и время от времени хлопал себя по лбу, как бы отметая те препятствия, которые нарушали в эту минуту стройность его мыслей. Больше всего меня удивляла его непомерная дерзость: он сделал из положения, в которое я его поставил, пьедестал для своего тщеславия и предавался любимейшему своему занятию – выставлять себя напоказ. Но, несмотря на искреннее презрение, которое я питал к этому человеку, его удивительная жизнеспособность и сила его воли произвели на меня большое впечатление.
Мадам Фоско принесла кофе. Он благодарно поцеловал ее руку и проводил до двери. Затем он налил себе чашку дымящегося кофе и поставил ее на письменный стол.
– Разрешите предложить вам кофейку, мистер Хартрайт? – сказал он перед тем, как сесть за стол.
Я отказался.
– Что? Вы думаете, я отравлю вас? – весело воскликнул он. – Англичане обладают здравым смыслом, – продолжал он, усаживаясь за стол, – но и у них есть один крупный недостаток: они осторожны, даже когда этого не требуется.
Он окунул гусиное перо в чернила, положил перед собой одну из полос бумаги, придерживая ее большим пальцем, откашлялся и начал писать. Писал он быстро и шумно, таким крупным, смелым почерком, оставляя такие широкие промежутки между строчками, что не прошло и двух минут, как полоса была заполнена, и он перебросил ее на пол через плечо. Когда перо его притупилось, оно тоже полетело на пол, и он схватил другое из числа разбросанных по столу. Полосы за полосами, десятками, сотнями, летели на пол и росли, как снежная гора, вокруг его стула. Час шел за часом – я сидел и наблюдал за ним, а он все продолжал писать. Он ни разу не приостановился, разве только чтобы отхлебнуть кофе, а когда кофе был выпит, – чтобы иногда хлопать себя по лбу. Пробил час, два, три, а полосы все еще падали вокруг него; неутомимое перо все еще скрипело по бумаге, а белоснежный бумажный хаос рос выше и выше у его ног. В четыре часа я услышал внезапный треск пера – очевидно, он цветисто подписывал свое имя.
– Браво! – крикнул он, вскакивая на ноги с легкостью юноши и улыбаясь мне в лицо победоносной, торжествующей улыбкой. – Кончено, мистер Хартрайт! – возвестил он, ударяя кулаком в свою могучую грудь. – Кончено – к моему глубокому удовлетворению и к вашему глубокому изумлению, когда вы прочитаете, что я написал. Тема иссякла, но человек – Фоско – нет! Не иссяк! Я приступаю к приведению в порядок моего отчета, к корректуре моего отчета, к прочтению моего отчета, адресованного только для вашего, лично вашего уха. Пробило четыре часа. Хорошо! Приведение в порядок, корректура, прочтение – от четырех до пяти. Краткий отдых для восстановления сил – от пяти до шести. Последние приготовления – от шести до семи. Дело с агентом и письмом – от семи до восьми. В восемь – en route, в путь! Наблюдайте за выполнением этой программы!
Он сел по-турецки на пол среди своих бумаг и начал нанизывать их на шило с продетым тонким шнуром. Потом снова сел за письменный стол, исправил написанное, перечислил на заглавном листе свои звания и титулы, а затем прочитал мне свой манускрипт с театральным пафосом и выразительными театральными жестами. Читатели вскоре будут иметь возможность составить собственное суждение об этом документе. Скажу только: сей документ отвечал своему прямому назначению.
Затем он написал для меня адрес хозяина извозчичьей биржи, где он нанял экипаж, и вручил мне письмо сэра Персиваля. Оно было отослано из Хемпшира 25 июля и извещало графа о прибытии леди Глайд в Лондон 26 июля. Таким образом, в тот самый день (25 июля), когда доктор подписал медицинское свидетельство о смерти, последовавшей в доме графа Фоско в Сент-Джонз-Вуде, Лора, леди Глайд, была жива и по свидетельству самого сэра Персиваля находилась в Блекуотер-Парке, а на следующий день должна была отправиться в Лондон! Так что, если б мне удалось получить еще и свидетельство кебмена о том, что она действительно прибыла в Лондон, я имел бы в руках все нужные мне доказательства.
– Четверть шестого, – сказал граф, взглянув на часы. – Пора вздремнуть для восстановления сил. Как вы, вероятно, заметили, мистер Хартрайт, я похож на великого Наполеона. Мое сходство с этим бессмертным гением замечательно еще и тем, что, так же как и он, я могу погрузиться в сон когда и где мне угодно, если желаю соснуть. Простите меня на минутку. Я приглашу сюда мадам Фоско, чтобы вы не скучали в одиночестве.
Зная так же хорошо, как и он, что мадам Фоско будет приглашена в комнату с целью сторожить меня, пока он «соснет», я ничего не ответил и занялся упаковкой бумаг, которые он передавал мне во владение.
Леди вошла бледная, холодная и змееподобная, как всегда.
– Займите мистера Хартрайта, мой ангел, – сказал граф.
Он подал ей стул, поцеловал кончики ее пальцев, подошел к кушетке и через три минуты спал блаженнейшим сном самого добродетельного человека на свете.
Мадам Фоско взяла со стола какую-то книгу, села поодаль и поглядела на меня с мстительной, неискоренимой злобой, взглядом женщины, которая ничего не забывает и никогда не прощает.
– Я слышала ваш разговор с моим мужем, – сказала она. – Если бы я была на его месте, вы бы лежали сейчас мертвый здесь, на ковре!
С этими словами она открыла книгу. Больше она ни разу не посмотрела в мою сторону, не произнесла больше за все время, пока муж ее спал, ни слова.
Ровно через час после того, как граф заснул, он открыл глаза и встал с кушетки.
– Я чувствую себя всецело обновленным, – заметил он. – Элеонора, превосходная жена моя, вам угодно вернуться в ваши комнаты? Хорошо. Минут через десять я закончу укладываться. В течение еще десяти минут я переоденусь в дорожный костюм. Что еще осталось мне сделать, пока не пришел мой агент? – Он оглядел комнату и заметил стоявшую на столе клетку с белыми мышами. – Увы! – жалобно вскричал он. – Мне предстоит нанести последний удар моей чувствительности! О мои невинные малютки! Мои обожаемые детки! Что я буду делать без них? Пока что у нас нет пристанища, мы все время будем в пути – чем меньше будет с нами поклажи, тем лучше... мой какаду, мои канарейки, мои крошки мышки, кто будет лелеять вас, когда уедет ваш добрый папа?
Сосредоточенный, серьезный, он в глубоком раздумье расхаживал по комнате. Когда он писал свою исповедь, он отнюдь не казался озабоченным. Но сейчас он был явно озабочен. Несравненно более важный вопрос занимал его теперь: как лучше пристроить своих любимцев? После некоторого размышления он вдруг решительно направился к своему письменному столу.
– Блестящая мысль! – воскликнул он, усаживаясь за стол. – Я принесу моих канареек и моего какаду в дар этой огромной столице – мой агент преподнесет их от моего имени Лондонскому зоологическому саду. Сопроводительный документ будет немедленно написан.
Он начал быстро писать, повторяя слова вслух по мере того, как изливал их на бумагу.
– 'Номер один. Какаду с бесподобным оперением, чарующее зрелище для всех, кто обладает вкусом.
Номер два. Канарейки непревзойденной подвижности и ума, достойные райских садов Эдема, достойные также зоологического сада в Риджент-Парке. Дань уважения Британской Зоологии
преподнес
Фоско'.
Перо снова затрещало, брызги чернил полетели во все стороны – подпись украсилась затейливыми завитушками.
– Граф, вы не включили в список мышей, – сказала мадам Фоско.
Он поднялся из-за письменного стола, взял ее руку и прижал к своему сердцу.
– Всякая человеческая решимость, Элеонора, имеет свои пределы, – сказал он торжественно. – Предел моей решимости обозначен в этом документе. Я не в силах расстаться с моими белыми мышками. Примиритесь с этим, ангел мой, и поместите их в дорожную клетку.
