знаменитого законоведа. Он не постыдился объявить с самого начала, что он твердо уверен в виновности подсудимого. Какое право имел он говорить это? Разве его дело было решать, виновен ли подсудимый? Разве он соединял в своем лице и судей и присяжных? Обвинив подсудимого, лорд-адвокат начал перетолковывать в ложную сторону самые невинные поступки этого несчастного человека. Так, например, подсудимый поцеловал в лоб свою умирающую жену для того, чтобы произвести благоприятное впечатление на доктора и сиделку. Его горе после смерти жены было притворством, втайне он торжествовал. Если бы вы заглянули в это время в его сердце, вы прочли бы в нем ненависть к жене и безумную страсть к миссис Болл. Все, что он говорил, было ложью. Все, что он делал, было поступком бессердечного и закоренелого злодея. Вот как говорил о подсудимом главный представитель обвинительной власти! На месте мужа, если б я не могла сделать ничего больше, я швырнула бы чем-нибудь в голову этого клеветника. Я вырвала из отчета страницы, содержавшие его речь, и растоптала их ногами, и это принесло мне большое облегчение. Теперь мне, конечно, несколько совестно, что я выместила свою досаду ка неповинных листах печатной бумаги.
Пятый день судопроизводства начался речью защитника. О, каким контрастом с гнусной речью лорда-адвоката была красноречивая речь декана факультета, говорившего в защиту моего мужа.
Этот знаменитый юрист попал в нужный тон с самого начала.
«Жалея жену не менее кого-либо другого, — начал он, — я утверждаю, однако, что жертвой в этом случае с начала до конца был муж. Как бы ни были велики страдания, вынесенные бедной женщиной, но этот несчастный человек, которого вы видите на скамье подсудимых, выстрадал еще больше, Если бы он не был добрейшим из людей, самым внимательным и преданным из мужей, он никогда не попал бы в свое теперешнее ужасное положение. Человек с более мелкой и грубой натурой заподозрил бы намерения жены, когда она попросила его купить мышьяку, догадался бы, что ничтожные причины, для которых она требовала его, были выдумкой, и отказал бы ей. Подсудимый не такой человек. Он слишком добр к жене, слишком далек от всякой дурной мысли о ней и о ком бы то ни было, чтобы предугадать, какие неприятности и опасности может навлечь на него его уступчивость. И вот результат! Он стоит перед вами, подозреваемый в убийстве, потому что он был слишком благороден, чтобы подозревать свою жену».
Так же красноречив и неопровержим был декан, когда заговорил о жене.
«Лорд-адвокат, — сказал он, — спросил с горькой иронией, которой он славится в шотландском судебном мире, почему мы не могли доказать, что подсудимый отдал купленный им мышьяк своей жене. Я отвечаю, что мы доказали: во-первых, что жена любила страстно мужа, во-вторых, она сокрушалась о недостатках в своей наружности, в особенности в цвете лица, в-третьих, что она знала, что мышьяк, принимаемый внутрь, считается средством для улучшения цвета лица. Для людей, знакомых с человеческой природой, все это взятое вместе есть доказательство достаточно убедительное. Неужели мой ученый друг полагает, что женщины имеют обыкновение говорить об искусственных средствах, которые они употребляют, чтобы казаться лучше? Что женщина, всеми силами старающаяся нравиться мужчине, скажет этому мужчине или кому-нибудь, кто может передать ему, что прелесть, которой она надеется привлечь его сердце, прелесть хорошего цвета лица, например, приобретена употреблением смертельного яда? Нет, это было бы не в порядке вещей. Никто, конечно, не слыхал никогда от миссис Макаллан ни слова о мышьяке, никто, конечно, никогда не видал, как она принимала его. Доказано, что она не сказала о своем намерении принимать мышьяк даже своим подругам, которые сообщили ей об этом средстве и доставили книгу. Она сохранила свою тайну от начала до конца, бедное создание, как сохранила бы в тайне фальшивые волосы или фальшивые зубы. И вот, вследствие того, что женщина поступала как женщина, так, как поступили бы в подобном положении и ваши жены относительно вас, господа присяжные, муж ее обвиняется в преступлении и жизни его грозит опасность».
После этой великолепной речи (жаль, что недостаток места лишает меня возможности передать ее подробнее), следующая и последняя речь, то есть обращение к присяжным, была тяжелым чтением.
Председатель начал с того, что объявил присяжным, чтобы они не ожидали прямых доказательств отравления, что в случаях отравления прямые доказательства редкость, что они должны довольствоваться косвенными уликами. Но оратор тотчас же опроверг самого себя, посоветовав им не полагаться на такие улики. «Вы должны основать свое решение на доказательствах, которые считаете не предположениями только, но правильными и неопровержимыми заключениями». Кто мог решить, какое заключение правильно? И не есть ли косвенная улика не что иное, как предположение?
Присяжные, сильно смущенные, конечно, прибегнули к компромиссу. Употребив целый час на совещания и прения, они вернулись в залу заседания и объявили свой робкий, нерешительный шотландский вердикт: «Не доказано».
В публике раздались слабые рукоплескания, тотчас же остановленные. Подсудимый был выпущен на свободу. Он вышел из залы медленно, как человек, глубоко огорченный, опустив голову на грудь, не отвечая друзьям, заговаривавшим с ним. Он сознавал, бедный, каким позором был для него вердикт. «Мы не говорим, что ты не виновен в преступлении, в котором тебя обвиняют, мы говорим только, что не имеем достаточных доказательств, чтобы обвинить тебя». Вот каким решением кончилось дело.
Глава XXI
Я ВИЖУ МОЙ ПУТЬ
В туманном свете нового утра я закрыла отчет о процессе моего мужа.
После долгих часов чтения и размышлений я не чувствовала никакой усталости, никакой охоты лечь в постель и заснуть. Мне казалось, что я уже спала и только что проснулась новой женщиной, с обновленным духом.
Я поняла наконец, что побудило Юстаса покинуть меня. Для человека с его деликатностью было бы пыткой встретиться с женой после того, как она прочла все, что было напечатано о нем в отчете. Я чувствовала это так же живо, как он. В то же время я думала, что он мог бы быть уверен, что я постараюсь вознаградить его за эту пытку, и мог бы вернуться ко мне. Я еще не теряла надежды, что он вернется, и в ожидании его возвращения жалела и прощала его всем сердцем.
Одно только обстоятельство, вопреки моей философии смущало меня. Неужели Юстас все еще втайне любит миссис Болл, думала я.
Окно моей комнаты выходило на восток. Я подняла штору и увидела величественный восход солнца на ясном небе. Побуждение выйти из дома и подышать чистым воздухом было непреодолимо. Я надела шляпку и шаль и взяла подмышку отчет. Отворив без труда заднюю дверь дома, я вышла в хорошенький садик Бенджамена.
Успокоенная и подкрепленная уединением и утренней свежестью, я почувствовала себя достаточно сильной, чтобы взглянуть прямо на страшный вопрос, стоявший теперь передо мной, — на вопрос о будущем.
Я прочла отчет о процессе. Я дала себе обещание посвятить жизнь свою священной цели доказать невиновность мужа. Одинокая, беззащитная, я обязана была довести свое отчаянное предприятие до конца. С чего должна я была начать?
В моем положении смелое начало было, конечно, большим делом. Я имела серьезные причины считать Мизериуса Декстера способным дать мне совет и помощь. Он мог обмануть мои ожидания, он мог отказаться помогать мне или, как мой дядя Старкуэзер, принять меня за сумасшедшую. Все это было возможно, но я должна была попытаться. Мой первый шаг в деле моего мужа, решила я, приведет меня к калеке со странным именем.
Но если он примет меня, поймет меня, почувствует ко мне участие — что скажет он? Сиделка в своих показаниях представила его человеком резким на словах. Он скажет: как намерены вы действовать? Как могу я помочь вам?
