Он сделал шаг с полированного паркета на дорогой белый ковер. Белые стулья и кушетка. Ледяные синевато-серые стены. Бутафорский камин цвета слоновой кости, увенчанный большим квадратным зеркалом. Это уж ни в какие ворота не лезет! Настоящий камин мог бы сделать комнату уютнее, согреть ее.
Среди этого царства белизны было несколько черных предметов. Маленький черный столик сбоку, на котором стоял музыкальный центр. Стол побольше с каменной столешницей, тоже черной, на которой в беспорядке лежали какие-то мелкие предметы. Черный стул.
Судя по всему, в этой комнате она не проводит много времени.
Он подошел к столу. Несколько квадратиков бумаги — разноцветных — с торопливо набросанными на них словами. Хм. Он предполагал, что у нее почерк опрятный и аккуратный, как и она сама, но, очевидно, ошибся. На углу стола стояла хрустальная ваза с искусственными шелковыми цветами цвета слоновой кости. Рядом кофейная чашка, наполненная карандашами и ручками. Кофейная чашка? Он склонился над ней и прочитал слова, написанные на наружной поверхности: «Утро — время птиц».
И в его воображении возникла Кимберли в халате, еще сонная, бредущая на кухню, чтобы сварить кофе. Интересно, сколько чашек она пьет, чтобы окончательно проснуться? Две? Три?
Если бы он был рядом, то после первой чашки кофе предложил бы ей травяной чай.
Его взгляд переместился на фотографию в серебряной рамке. Четыре человека — женщина, мужчина, мальчик и девочка.
Он взял фотографию, чтобы рассмотреть поближе.
В девочке лет примерно десяти с белокурыми волосами и большими серыми глазами он сразу узнал Кимберли. Она стояла рядом с женщиной, у которой были точно такие же белокурые волосы и такое же выражение, какое он видел один или два раза на лице Кимберли. Во взгляде женщины была не то тоска, не то желание чего-то невозможного.
— Это моя семья.
Найджел поднял глаза от фотографии и едва не лишился рассудка.
Перед ним стоял Кимберли, одетая как «госпожа» в садомазохистском спектакле.
Его взгляд опустился на ее туфли, задержался на красивых ногах в сеточке, потом — на небольшом участке кожи цвета сливок, проглядывавшем через черное кружево. И когда он поднял глаза к потрясающим атласным выпуклостям…
— Ух…
Он потерял дар речи.
Неподготовленный мужчина может и не выдержать…
— Кимберли, — ему не хватало воздуха, — какого черта?
Она глубоко вздохнула, и на мгновение ему показалось, что вся ее грудь поднялась над корсетом.
— Женщины… в баре.
— Какие груди… то есть какие женщины?
Она прислонилась к столу прекрасно очерченным бедром.
— Я не хочу, чтобы ты пошел вразнос и создал моему агентству плохую репутацию.
— Так ты нарядилась таким образом, — он проследил взглядом вверх и вниз по корсету из черного кружева и атласа, и сразу же его пульс оказался у него в горле, — чтобы удостовериться, что я не пойду вразнос?
Голос бабушки Алисы явственно зазвучал у него в ушах: «Я буду гнаться за тобой…»
— Но этого я сегодня вечером делать не буду, — быстро добавил он. У него внезапно вспотели ладони, и он вытер их о свои брюки. — Кимберли, дорогая, ты сейчас не похожа на инструктора.
— Нет, я инструктор!
— Ты ревнуешь, только и всего.
Она негодующе фыркнула.
— Еще чего! Вовсе не ревную.
— Это не критика, это комплимент.
Найджел помнил только одно — он должен уехать, должен уехать…
Она покачнулась.
— Сними эти небоскребы, — велел он, — а то еще упадешь ненароком и сломаешь себе шею.
Только этого не хватало ему сегодня вечером — везти ее среди ночи в больницу!
Она посмотрела на свои ноги в сетчатых чулках, потом на Найджела.
— Это мои туфли «приди и возьми меня».
Можно подумать, он нуждается в ее пояснении! Но она хоть не стала спорить и сбросила их. Он посмотрел вниз и увидел ложбинку. Надо признать, прекрасную ложбинку, такую зовущую, между двух мягких, полных округлостей…
— Возьми мой пиджак, — прохрипел он, набрасывая его на ее плечи.
Кимберли жестом указала на фотографию.
— Это снимок был сделан в тот год, когда мама заболела.
— Мне жаль, — сказал Найджел, немного приходя в себя.
— Все нормально. — Кимберли подняла фотографию и стала разглядывать ее. — Папа всегда говорил, что я похожа на маму. — Поставив фотографию, она отступила на шаг и вновь взглянула на Найджела. — Я понимаю, что именно поэтому он так отдалился от меня, когда мама умерла. Каждый раз, когда он смотрел на меня, он видел ее. А позже, когда я так разочаровала его, он вообще повернулся ко мне спиной…
Она смолкла, но Найджел успел услышать, как ее голос надломился.
Он обнял ее, притянув к себе. Что бы тогда ни случилось, — а он предполагал, что это имело некоторое отношение к ее отъезду из города на черной лошади, хотя сейчас не было никакой возможности спросить ее об этом, — только негодяй с холодным сердцем не попытался бы утешить ее. Слегка поглаживая ее по спине, он взглянул на ее черно-белую гостиную, и внезапно эти цвета обрели для него смысл.
Эта квартира не была домом. Это было место, куда она возвращалась каждый вечер, где в одиночестве проводила ночь. Она боится иметь дом, потому что он может исчезнуть, как дом ее детства.
Некоторое время он молча держал ее в своих объятиях, потом спокойно произнес:
— Я думаю, что уже поздно. Ночь на дворе.
— Не уходи.
— Ким…
— Пожалуйста, — сказала она, поднимая голову и просительно глядя на него. Пока он собирался ответить, она прижала указательный палец к его губам. — Будем считать, что ты согласился, — прошептала она, высвободилась, подошла к проигрывателю и вставила диск.
Глубокий голос Ната Кинга Коула начал петь «Незабываемое».
— Помнишь? — спросила Кимберли, поворачиваясь к Найджелу.
Конечно. Эта песня звучала, когда он вошел в ее агентство на следующий день после той вечерней вспышки их страсти.
— Да.
— Дочь Ната Кинга Коула записала с ним вместе этот вариант. — Кимберли подошла ближе и протянула к нему руки, приглашая. — Один танец?
Найджел уже собрался ответить отказом, но ее губы изогнулись в застенчивой, умоляющей улыбке.
— Только один.
А потом он уйдет.
Она упала в его объятия, и на мгновение он потерял способность двигаться. Он никогда не умел танцевать, в лучшем случае просто качался на месте взад и вперед, но с ней он почувствовал себя лучшим в мире танцором.
Он поглядел в зеркало над бутафорским камином. Ему нравилось, как голова Кимберли прислоняется к его груди. И ниже полы его пиджака он видел дразнящий проблеск ее ног.
Она пробормотала что-то.
