было.
Именно это я ей и сказал.
– Я провел в поисках пять дней и следов его не нашел. Ничто не указывает на то, что он вообще в Чикаго.
Она молча кивнула. Глаза у нее немного сузились, но были еще достаточно велики, чтобы в них затеряться. Губы слегка сжались, как в поцелуе.
– Я проверил газеты, прочесал большинство Гувервиллей рядом с Норт-Сайд...
– Вы имеете в виду, что он может быть так близко от того места, где я живу?
– Конечно. По Северной Кларк-стрит.
– Там ведь полно беспризорников.
– Правильно. Еще я расспрашивал о нем в Багхаус-сквере. Нашел одного парня, который, как оказалось, знает вас, но не знает вашего брата.
– Что мы будем делать теперь?
– Советую прекратить поиски. Мне кажется, он передумал в последнюю минуту и отправился в Калифорнию или в Нью-Йорк. Или еще куда-то, только не в Чикаго.
– Нет, – твердо возразила она, покачав головой. – Его желанием было стать репортером именно в «Трибе».
– Он мог попытаться, получить от ворот поворот и поехать на поезде еще куда-нибудь.
– Я прошу вас продолжать поиски.
– Думаю, это бессмысленно. Вы понапрасну потратите деньги.
– Это мои деньги.
– А время мое. И я не хочу тратить его на поиски вашего брата.
В какой-то момент мне показалось, она заплачет, но она сдержалась.
– Видите ли, – сказал я, – он исчез. Страна кишит парнишками, катающимися по железной дороге в поисках интересной жизни и работы.
Огромный парень с копной волос, в черном свитере и брюках из грубой ткани, подошел к столику принять у нас заказ. Я спросил его, каковы сэндвичи с курятиной. Он ответил, что хороши, как обычно; тогда я заказал с ветчиной. Мэри Энн отмахнулась от моего предложения заказать ей сэндвич и попросила только чашку чая. Я заказал чай и себе.
– Так вы прямо после «Торгового центра»? – спросил я.
Она кивнула.
– Еще одна «мыльная опера»?
Она кивнула.
– Должно быть, интересная работа.
Она перевела взгляд с меня на изображенную на стене толстую рыжеволосую обнаженную фигуру.
– Вот, возьмите, – сказал я, протягивая руку. Она посмотрела на руку, потом на меня.
– Что это?
– Пятьдесят баксов сдачи. Я работал пять дней. Вы мне дали сотню.
– Оставьте себе, – сказала она.
– Прекратите дуться и возьмите деньги, черт вас возьми.
Она бросила на меня взгляд, забрала деньги и небрежно сунула их в свою маленькую черную сумочку.
Явились сэндвичи с ветчиной, такие же тонкие и черствые и такие же невкусные, какими я запомнил куриные. А чай был хорош, немножко пах апельсином. Мне он понравился. Она отпила свой, но понравился ли он ей, сказать не могу.
Когда мы поели, я помог ей одеть пальто, расплатился, и мы вышли на холоднющую улицу. Снег идти перестал.
– Хотите добраться побыстрее? – спросил я у нее.
– Я могу и пройтись, здесь недалеко...
– Холодно. Моя машина стоит как раз кварталом ниже. Пойдемте.
Пожав плечами и уткнув лицо в черный меховой воротник, она подстроилась к моему шагу.
Я помог ей усесться, занял место водителя и включил мотор.
– У меня есть печка, – сообщил я, включая ее.
– Прекрасно, – заметила она равнодушно.
– Куда едем?
– Ист-Честнат, – и назвала адрес. Я двинулся.
– А кто тот парень, что отвечал по телефону, когда я сегодня звонил?
– Это Алонсо.
– А кто этот Алонсо?
– Он художник.
– А что он рисует?
Она ответила мне словно ребенку:
– Картины.
– Какого рода?
– Опыты в динамической симметрии, если вам это нужно знать.
– А где он живет?
– Со мной.
– А-а...
Уже стемнело, но передние фары освещали дорогу, ловя снежные вихри; справа, немного впереди, шли, взявшись за руки, двое мужчин. Это было не диво для Тауер Тауна. Точно так же, как проживание Мэри Энн с неким парнем по имени Алонсо. Это разочаровало меня, но не удивило; в этом районе было весьма обычно видеть на почтовом ящике два имени – одно мужское, другое женское. Неженатые пары были неотъемлемой частью Тауер Тауна, так же, как и разговоры о свободной любви и феминизме. Женщинам в Тауер Тауне нравилось сохранять свою индивидуальность, свою независимость и как следствие – собственные фамилии.
Через полчаса мы были на месте. Мэри Энн собралась выходить.
– Я вас провожу, – сказал я.
Она взглянула на меня, задумавшись. Потом пожала плечами.
Я вышел из машины и пошел за ней следом по Дорожке к обветшалому четырехэтажному красному зданию. Вход был с переулка; мы поднялись по выкрашенной в красный цвет лестнице. Красный цвет мог быть и политическим символом, но в то же время символизировать тот факт, что, поднимаясь по этой скрипучей лестнице, свою жизнь держишь в руке точно так же, как эти непрочные перила.
Мы вошли в маленькую кухоньку, в которой были стол, одноконфорочная масляная плита, стул, раковина с какой-то грязной посудой и шкафчик; холодильника не было. Стены голые, покрытые желтой штукатуркой, потрескавшиеся, местами с отвалившимися кусками. Она положила пальто и берет на стол и спросила:
– Хотите чаю?
– Конечно, – ответил я.
– Снимайте пальто и подождите немного, – сказала она без выражения, заполняя в раковине медный чайник странной формы.
Я положил свое пальто поверх ее.
– Пройдите и познакомьтесь с Алонсо, – предложила она.
«Пропади он пропадом», – подумал я и пошел знакомиться с Алонсо.
Он сидел посреди комнаты на полу и что-то курил. Комната была слабо освещена. По запаху горячего ладана я сообразил, что это сигарета с марихуаной. Он был блондином небольшого роста, около двадцати лет, одет в ярко-красный свитер и брюки из грубого бархата. Казалось, на мой приход он не обратил никакого внимания.
Комната была большая, с высоким потолком и дневным освещением, но меблировка скудная: матрас, покрытый кучей одеял; у одной стены комодик, выглядевший здесь одиноким и неуместным, как будто он
