ярость, когда в его горло пытались вставить трубку.
– Он заговорил, – сказала Сара. – Ему провели несколько сеансов шоковой терапии, и он заговорил. Он рассказал нам, почему так сопротивлялся, когда мы кормили его через трубку.
– Так почему?
– Он думал, что это была клизма, но мы вставляем ее не в то место.
Мы смеялись и смеялись. Я хохотал до слез, но на этот раз по-другому: эти слезы уже не были горькими.
Сара поднялась.
Я тоже встал.
– Удачи вам, – сказала она, дотронувшись до моего лица. – Попробуйте поспать.
– Я постараюсь, – сказал я и сел.
Она повернулась: красивые ноги. Я целыми часами думал об этих ногах. В палате сумасшедшего дома нечего больше делать.
Я вытер свои щеки, думая о том, какой сладкой и лукавой была эта маленькая сучка. Она понимала, что я сдерживал себя, знала, что несмотря на гипноз, я не все рассказывал доктору Уилкоксу.
Черт, были вещи, которые я не мог ему рассказать. Некоторые двери никогда не откроются. Или вся эта мешанина событий, образы, преследовавшие меня в окопе, были просто горячечным бредом, который охватил меня тогда?
Как, мать твою, точно умер Монок? Его застрелили. Кто застрелил его?
Конечно, япошки. Не будь идиотом.
Но почему тогда на его груди были черные обгоревшие пятна в том месте, где прошла пуля? Почему, в конце концов, пулевое отверстие было таким большим, что туда можно было кулак засунуть?
Это был выстрел с близкого расстояния. Кто-то застрелил его с близкого расстояния.
Из пистолета, это очевидно. А они были у всех нас:
У Барни, д'Анджело, у двух солдат и у меня.
У меня.
Похоже, я держал свой пистолет в руках, когда заметил следы пороха на брезентовой куртке Монока.
Я выпрямился, закрыв лицо руками. Нет, я не сказал Уилкоксу об этом. Я никогда об этом не говорил. Я никому не сказал, что, кажется, видел, как это случилось. Как убили Монока. Но я, черт возьми, «подавил» эти мысли, упрятал их глубоко в своей долбаной голове. И я не мог, не должен был вспоминать этого.
Это я убил тебя, Монок? Потому что ты кричал и мог выдать всех нас, и поэтому я убил тебя?
2
– Рядовой Геллер!
Это был капитан. Он стоял в дверях конференц-зала.
– Пожалуйста, заходите.
Я зашел.
– Мы обсудили ваш случай, – заговорил капитан, усаживаясь за стол. Я остался стоять. – На нас произвело большое впечатление ваше быстрое выздоровление. Мы пришли к выводу, что вы полностью готовы к возвращению в общество.
Перед ним на столе лежали какие-то бумаги с подписями; он вручил их мне.
Восьмая статья.
– А вот ваша с честью заработанная награда, – сказал он, передав мне маленькую коробочку.
Я даже не стал ее открывать: я знал, что это. «Утка недобитая» – булавка на лацкан, которую получали все ветераны, когда их комиссовали. А называли ее так, потому что награда представляла из себя крохотную пуговку с изображением орла, неуклюже распиравшего крылья.
– Обратитесь в приемный покой, и они помогут вам организовать вашу поездку. Если хотите, вам могут забронировать место на сегодняшний поезд. Вы возвращаетесь в Чикаго, мистер Геллер.
Я улыбнулся тому, что меня комиссовали. Потом я улыбнулся капитану.
– Спасибо вам, сэр.
Он тоже встал, протянул мне руку, и я пожал ее.
Я пожал руки всем. Около доктора Уилкокса я немного задержался. Мне хотелось показать те теплые чувства, которые я к нему испытывал за то, что он помог мне все вспомнить.
– Удачи вам, Нат, – сказал доктор.
– Спасибо, док.
Когда я уже выходил, он добавил:
– Если у вас будут проблемы со сном, обратитесь в местный военный госпиталь. Они вам дадут какое- нибудь лекарство.
Я понял, что не так уж хорошо обманывал его, как предполагал.
– Спасибо, док, – еще раз промолвил я и отправился в свою палату, чтобы собрать вещи в рюкзак.
Неважно, что случилось в том окопе. Это было в прошлом, это уже история. И дело было даже не в том, что Монок умер, а в том, что кто-то из нас пережил это. Конечно, не Фремонт и Уйти. Это могли быть Уоткинс, или д'Анджело, или двое солдат, или Барни... Черт, Барни был героем. Говорили, что он убил двадцать два японца своими гранатами. И еще я слыхал, что он все еще там, на Острове. Все еще участвует в боях. Как он может до сих пор находиться там?
А я – здесь?
Я сел на край койки и подумал о том, до чего же это нелепо – возвращаться в Чикаго и разговаривать с каким-то федеральным обвинителем о Фрэнке Нитти, Луисе Кампанья по прозвищу Литл Нью-Йорк и о Компании, надувшей киношников. Зачем им это все сегодня? Кому это нужно? Они не знают, что идет война? Похоже, все это было в другом мире. Чикаго Фрэнка Нитти... Это было целую жизнь назад.
А ведь не прошло еще и трех коротких лет...
ГОРОД ФРАНКА НИТТИ
Чикаго. Иллинойс, 6 – 12 ноября 1939 года
1
Ресторанчик на углу теперь назывался «Дилл Пикль», а у бара за соседней дверью был новый хозяин. Коктейль-бар Барни Росса переехал в другое, более просторное помещение, напротив отеля «Моррисон». Барни содержал там шикарные апартаменты. Я сам жил в этом отеле, в двухкомнатном номере, но, конечно, не таком дорогом.
Для меня это был шаг вперед, потому что еще не так давно я спал в своем офисе на раскладушке и исполнял роль сторожа. Это было вместо платы за жилье моему хозяину. А моим хозяином, владельцем здания тогда и теперь был один человек – Барни Росс.
Мы шли этим ясным утром из отеля «Моррисон» в сторону его бывшего ресторана, над которым находился – по крайней мере раньше – мой однокомнатный офис. Барни не был единственным, кто расширял свое дело.
– Мне не терпится увидеть, что ты сделал со своей конторой, – громко сказал Барни, чтобы перекричать шум железной дороги.
Я распахнул перед ним дверь.
– Никаких постоянных улучшений, – говорил я ему в спину, пока мы поднимались. – Я бы не хотел, чтобы твой вклад поднимался в цене.
– С тех пор как ты начал платить ренту, – сказал он мне, усмехаясь, как бульдог, который приметил связку сосисок, – ты не очень-то обаятелен.
На самом деле я чувствовал свое обаяние в это утро. Мне казалось, что я очень даже обаятельный. Жизнь хороша. Жизнь приятна. Мой бизнес процветает. Да и книга моя замечательна.
Вы видите: я не был крупным бизнесменом. Но не таким уж и маленьким, каким был раньше. Я открывал для себя мир.
Однако это вовсе не здание, принадлежащее Барни, оказывало на меня такое влияние. Этот дом на Фон-Бурен-стрит, нависающая железная дорога, отбрасывающая тень на середину улицы, мешанина из баров, ломбардов, ночлежек... Да и наше здание ничем не выделялось. У нас была парочка врачей, по дешевке оказывающих свои услуги: один, кажется, делал аборты, а другой – лечил зубы. Во всяком случае,
