пронзает боль сродни уколам сотни шипов. Когда она самодовольно улыбается во весь рот видя мои страдания, я понимаю — сердечной сцены воссоединения не будет. — Все ещё побаливает? — Отработанным движением она вытаскивает капельницу с морфлием из моей руки и вставляет в катетер на своей. — Они стали уменьшать мне дозу несколько дней назад. Боятся, что я превращусь в одного из тех фриков из Дистрикта-6. Приходится одалживать у тебя, когда берег чист. Я подумала, ты не будешь против.
Против? Как я могу быть против, учитывая, что Сноу её чуть до смерти не замучил после Двадцатипятилетия Подавления? У меня нет права возражать и она это знает.
Джоанна довольно вздыхает, когда морфлий проникает в её кровеносную систему.
— Может, они, в Шестом, подсели на какие-нибудь наркотики. Уколются и давай разукрашивать свое тело цветами. Не так уж и плохо. В любом случае, они казались гораздо счастливеё, чем остальные.
За те недели, что меня не было в Тринадцатом, она набрала немного веса. Мягкий пушок волос покрыл её бритую голову, скрывая некоторые шрамы. Но если она переливает себе мой морфлий, она всё ещё борется.
— Этот их главврач наведывается каждый день. Предполагается, что он помогает мне вылечиться. Будто парень, который всю свою жизнь провел в кроличьей норе, способен меня починить. Полный идиот. Двадцать раз за сеанс напоминает мне, что я в абсолютной безопасности. — Я улыбнулась. Действительно, глупо говорить об этом, особенно победителю. Будто такое вообще возможно, где угодно, для кого угодно. — Как насчет тебя, Сойка-пересмешница? Ты чувствуешь себя в абсолютной безопасности?
— О, да! Вплоть до того момента, как меня подстрелили, — говорю я.
— Ой, умоляю. Та пуля даже не задела тебя. Цинна предвидел это, — отвечает она.
Я вспоминаю про все защитные слои брони в моем костюме Сойки-пересмешницы. Но тогда откуда боль?
— Сломанные ребра?
— Не совсем. Сильно помятые, это да. Удар разорвал твою селезенку. Они ничего не смогли с ней сделать, — она пренебрежительно взмахивает рукой. — Не волнуйся, она тебе не нужна. И если бы даже была нужна, они бы обязательно нашли донора, разве не так? Это основная задача всех и каждого — сохранить тебе жизнь!
— Поэтому ты меня ненавидишь? — спрашиваю я.
— Частично, — признается она. — Определенно, здесь замешана зависть. Ещё я думаю, ты, как бы, малоправдоподобна. Со всей этой дешевой романтической драмой и твоими порывами во что бы то ни стало защитить беспомощных. Только стоит признать — это вовсе не притворство с твоей стороны, отчего ты ещё более невыносима. Не стесняйся принимать всё это на свой счет.
— Ты должна была стать Сойкой- пересмешницей. Никому бы не пришлось готовить тебе речи, — произношу я.
— Верно. Но я никому не нравлюсь, — заявляет она мне.
— Однако, они доверились тебе. Чтобы ты вытащила меня, — напоминаю я ей. — И они боятся тебя.
— Здесь, возможно. Но в Капитолии ты — та, кто внушает им страх, — Гейл появляется в дверях, и Джоанна осторожно вытаскивает иглу и снова подсоединяем меня к капельнице.
— Твой кузен меня не боится, — сообщает она мне по секрету. Она спрыгивает с моей постели и мчится к двери, слегка задевая ногу Гейла своим бедром. — Не так ли, красавчик? — Мы слышим её смех, когда сама она исчезает в коридоре.
Я вопросительно приподнимаю брови, а он берет меня за руку.
— Я в ужасе, — изрекает он. Я начинаю смеяться, но вскоре это превращается в содрогания от боли. — Полегче, — он гладит меня по лицу, унимая боль. — Тебе придется прекратить влипать в неприятности.
— Знаю. Но кто-то взорвал гору, — отвечаю я.
Вместо того, чтоб уйти, он наклоняется ближе и всматривается в мое лицо.
— Ты думаешь, я бессердечный.
— Я знаю, ты не такой. Но я не буду говорить тебе, что всё в порядке, — отвечаю я.
Теперь он отстраняется, немного раздраженно.
— Китнисс, какая, в самом деле, разница — взорвать нашего врага в шахте или подбить в небе с помощью одной из стрел Бити? Результат один и тот же.
— Я не знаю. Хотя бы то, что в Восьмом на нас напали. Они атаковали госпиталь, — говорю я.
— Да, и те планолёты были из Дистрикта-2, - отвечает он. — Поэтому, сбив их, мы предотвратили дальнейшие атаки.
— Мне не нравится ход твоих мыслей… ты мог бы использовать его как аргумент, чтобы убить любого человека в любое время. Ты мог бы оправдать участие детей в Голодных Играх, чтобы предотвратить дистрикты от восстания, — заявляю я.
— Я на это не куплюсь, — сообщает он.
— А я куплюсь, — отвечаю я. — Наверное, всё из-за тех поездочек на арену.
— Отлично. Мы умеем ругаться, — произносит он. — Мы всегда умели. Может, это и хорошо. Кстати, между нами, мы взяли Дистрикт-2.
— Правда? — На мгновение все внутри меня ликует. Затем я вспоминаю о тех людях на площади. — Там ещё была борьба после того, как меня подстрелили?
— Недолго. Работники из Ореха встали против капитолийских солдат. Повстанцы просто сидели в сторонке и наблюдали, — поясняет он. — Вообще-то, вся страна просто сидела и наблюдала.
— Ну, это у них получается лучше всего, — отвечаю я.
Вы могли бы подумать, что потеря одного из основных органов позволит вам спокойно проваляться в кроватке несколько недель, но по какой-то причине, мои врачи хотят, чтобы я встала на ноги и начала двигаться как можно скореё. Даже несмотря на морфлий, первые дни мои внутренности подвергаются жуткой боли, но со временем она значительно уменьшается. Однако болезненные ощущения от отбитых ребер обещают задержаться на какое-то время. Я начинаю возмущаться бестактным обращением Джоанны с моими запасами морфлия, но все же позволяю брать то, что ей нужно.
Слухи о моей смерти безудержно разгуливают по стране, поэтому ко мне в палату присылают съёмочную группу снять меня на больничной койке. Я показываю им свои швы и впечатляющие кровоподтеки и поздравляю дистрикты с успешной борьбой за единство. Затем угрожаю Капитолию нашим грядущим вторжением.
Каждый день мне позволяют небольшие наземные прогулки в качестве одного из пунктов моей реабилитационной программы. Как-то раз Плутарх присоединяется ко мне, чтобы поделиться последними новостями. Теперь, когда Дистрикт-2 стал нашим союзником, повстанцы устроили небольшую передышку от войны, с целью перегруппировать силы. Укрепить линии электропередач, оказать помощь раненым, переформировать войска. Капитолий, как и Тринадцатый в Тёмные Времена, абсолютно отрезан от внешней помощи, и продолжает угрожать нам ядерным оружием. Однако в отличии от Тринадцатого, Капитолий не в состоянии перестроить свою внутреннюю систему так, чтобы существовать автономно.
— Ну, город, вероятно, сможет протянуть ещё какое-то время, — говорит Плутарх. — Очевидно, у них накоплен неприкосновенный запас. Но существенная разница между Тринадцатым и Капитолием состоит в ожиданиях населения. Тринадцатый был привычен к тяготам жизни, тогда как в Капитолии всё, что они знают, это Panem et Circenses.
— Что это значит? — Я распознала слово Панем, конечно же, но остальное для меня осталось загадкой.
— Этому высказыванию много тысяч лет. Оно было написано на языке, который назывался Латинским, недалеко от места под названием Рим, — объясняет он. — Panem et Circenses переводится как «Хлеба и Зрелищ». Автор говорит о том, что взамен на полные животы и развлечения, люди отказались от своих политических обязанностей и, вследствии этого, от власти.
Я размышляю о Капитолии. Изобилие еды. И основное развлечение. Голодные Игры.
