Мы еще раз пробрались сквозь перелесок, остановились. Прямо перед нами то там, то здесь немцы выпускали ракеты — освещали местность: они боялись, как бы в темноте не подползли наши. Было светло как днем. Слышались отдельные винтовочные выстрелы, изредка строчил в темноту автомат.
Пока мы бегали взад-вперед, короткая летняя ночь пришла к концу. Небо на востоке стало светлеть, звезды быстро гасли.
Не дожидаясь рассвета, мы ушли опять в кукурузу.
Перед восходом солнца наступила тишина: ни одного звука, ни одного выстрела, даже ветерок затих. Но вот небо из серого превратилось в голубое, зарозовели далеко на горизонте облачка, проснулась, вспорхнула и залилась звонкой песней, уносясь ввысь, ранняя птичка — жаворонок. За первой поднялась другая, третья…
Из-за далекого бугра прямо на глазах поднялось солнце и повисло над землей. Белое облачко перерезало его надвое, но солнце поднялось еще выше, стало пригревать.
Клонило ко сну.
Мы подложили под головы котомки, прижались друг к другу и быстро уснули, подставив спины теплому солнышку.
Проснулись мы от тяжелого конского топота вокруг нас. Первым открыл глаза я и, увидев над собой двух всадников в немецкой форме, стал молча толкать Митьку. Кони под немцами были красивые — шерсть блестела, как атласная шеи выгнуты, словно у лебедей. Лошади на месте не стояли, рыли землю копытами.
Митька долго не мог проснуться, мычал, натягивал на голову полу пиджачка. И только когда немец гаркнул: «Встать!» — он вскочил. Увидев конных, Митька растерянно заморгал, поднял с земли свою котомку, стал объяснять немцам:
— Пан, мы за солью идем…
Но те не стали его слушать. Один молча показал рукой, чтоб мы шли вперед.
Сзади нас тяжело ступали, пофыркивая над самой головой, лошади. Скрипели под немцами кожаные седла. И каждый раз такой скрип холодил душу: думалось, что они снимают автоматы и сейчас расстреляют нас в спину. Но проходило время — они не стреляли.
Мы вышли на дорогу и наткнулись на убитую немецкую лошадь-тяжеловоза с вздувшимися, как гора, боками. Большущие зеленые мухи облепили всю ее морду.
Склонив голову, Митька шел молча. О чем он думал — не знаю, а у меня была только одна мысль: «Все, пропали…»
Где-то послышались глухие раскаты грома. Я удивленно взглянул на небо: стояла солнечная безоблачная погода, откуда могла взяться гроза? Сзади нас беспокойно задышали, зафыркали лошади, немцы прикрикнули на них, и в ту же минуту на бугре вскочили один за другим черные столбы дыма и земли, похожие на густые пирамидальные тополя. Через секунду донеслись взрывы. Немцы, натянув поводья, с трудом удерживали лошадей. Наши били из «катюш» по немецким позициям.
Вдали завиднелся небольшой хуторок, несколько домиков его почти совсем были скрыты высокими развесистыми деревьями, сплошь усеянными вороньими гнездами. Кое-где сквозь густую листву просвечивались красные черепичные крыши.
Нас пригнали в хуторок и оставили возле хаты. Один немец спешился, пошел в дом и через минуту позвал нас.
В хате за столом, на котором стоял полевой телефон, сидел офицер без головного убора, в расстегнутом кителе.
Он взглянул на нас, поморщился и, коверкая слова, спросил по-русски, почему мы оказались у самого фронта.
— За солью шли в Славянск и заблудились, — сказал Митька, глядя офицеру в глаза.
— В Славянск? — протянул он и, криво усмехнувшись, приказал обыскать.
Приведший нас немец вытряхнул прямо на пол из наших котомок крошки кукурузного хлеба, вывернул карманы, тщательно ощупал каждого, вспорол подкладку в кепках, осмотрел — ничего не нашел.
Офицер уставился на нас злыми глазами, молчал. Молчали и мы. Наконец он, не меняя положения, проговорил:
— Куда шли?
— В Славянск, — невозмутимо сказал Митька. — Спросите вот хоть у него, — кивнул он на меня.
Я переступил с ноги на ногу, хотел сказать: «Правда, в Славянск», но в этот момент дверь открылась, и в хату вошло несколько немцев. Один из них держал забинтованную руку на перевязи через шею. Голова тоже забинтована, щека в крови. Зеленый френч весь забрызган кровью, особенно левое плечо. Он еле держался на ногах, его поддерживал другой. Войдя в комнату, раненый слабо стукнул каблуками и, с трудом вытягиваясь в струнку, стал что-то докладывать. Мы отступили в уголок. Офицер махнул рукой нашему патрулю, и тот вытолкал нас на улицу, указав, чтоб мы сели под деревом.
Немцы бегали по двору, суетились, не обращая на нас никакого внимания. Двое солдат с автоматами сидели на завалинке, курили, о чем-то говорили между собой.
— Вот, а ты хотел взять с собой пистолет: нашли и сейчас же расстреляли бы, — тихо сказал я Митьке.
Он промолчал, посмотрел по сторонам.
— А ты думаешь, нас уже отпустили? — спросил он.
— А что?
— Да как будто никто за нами не следит, пожалуй можно смываться. Пошли?.
Я кивнул головой, и мы поднялись. Но сидевший на завалинке солдат крикнул на нас и показал рукой, чтобы мы оставались на месте. .
— Понял? — сказал Митька, — Оказывается, это еще не все.
У меня похолодело внутри: неужели не отпустят? Что они хотят с нами делать?
Минут через двадцать к нам привели троих пожилых мужчин и старика с палочкой, потом еще мужчину и пятерых подростков, таких, как мы, может, чуть постарше. Это все были местные хуторяне. Они растерянно смотрели друг на друга, вполголоса разговаривали, не зная, для чего их сюда согнали. Мы тоже забеспокоились: неужели расстреляют?
Но нас не расстреляли, подошли те двое, что сидели на завалинке, построили по двое, посчитали и погнали.
Пока виднелся хуторок, немцы торопили нас, подгоняли, но как только спустились в лощину, устроили привал. Часа два лежали на траве, потом поднялись, пошли дальше. Шли медленно, еле передвигал ноги. Немцы плелись сзади. Чувствовалось, что они не очень торопятся отделаться от нас. Длинные привалы следовали один за другим.
На окраине большого села, куда нас привели, в саду стояла пушка… Немцы с засученными рукавами сидели возле нее. Еще издали мы видели, как здесь изредка показывался дымок и тяжелый снаряд, рассекая воздух, летел через наши головы.
Когда мы поравнялись с пушкой, немцы вышли из сада, стали с любопытством смотреть на нас.
— Gefangene? {Пленные?}
— Nein, zivil {Нет, гражданские}, — ответили наши конвоиры, и те нехотя вернулись к пушке.
Нас привели на другой конец села к большому дому, от которого тянулись красные провода полевого телефона. Посадили во дворе, а с наступлением темноты заперли в сарае.
На другой день погнали дальше. Миновали Горловку, пошли знакомые места. Сердце билось в радостной тревоге. Вон там, за тем бугром, наша родная Андреевка!
Митька не выдержал, стал объяснять конвойным, что там наш дом, бабушка.
— Отпусти, пан, что тебе стоит? Там же наша бабушка. Grossmutter. Ладно, мы пойдем туда?
Немец вдруг ни с того ни с сего заорал и с силой ударил Митьку. Митька схватился руками за лицо и выплюнул на дорогу вместе с кровью два зуба. Я подскочил к нему, взял за руку.
— Не надо, Митька, застрелят еще. Помнишь, как того пленного, что мы похоронили…
Нас загнали в тот же лагерь, к которому мы приходили когда-то искать Лешку и Митькиного отца и бросали через проволоку листовки.
