Вдали за бугром виднелись верхушки тополей и высокая, до самого неба, труба кирпичного завода. Это наша Андреевка, там живет бабушка. Но никто не знает, что мы здесь, и никто нас не выручит.
В лагере уже не было пленных, должно быть угнали.
Нас заперли в пустом сарае. Некоторое время мы стояли молча, не знали, что делать. Потом, когда глаза немного привыкли к темноте, начали разбредаться по углам, мостить себе из соломы постель.
Всю ночь был слышен непрерывный пушечный гул, словно там, на краю земли, великаны играли огромными, тяжелыми мячами, бросали и катали их по полю. Иногда доносился такой взрыв, что вздрагивала земля.
— Из тяжелых бьют, — замечал кто-либо.
— Нет, бомбят, — поправлял другой.
Люди говорили мало, отрывисто, только по крайней необходимости. И не потому, что не знали друг друга, а просто еще не привыкли к своему положению, и каждый думал, что с ним будет.
Мы с Митькой забились в угол, молчали. Иногда Митька повторял одно и то же уже в который раз:
— Надо бежать… обязательно, при первой же возможности.
В разных местах в сарае раздавался приглушенный гомон, но потом постепенно затих. Кто уснул, а кто просто лежал молча, думал.
Я долго не мог уснуть. А когда проснулся, увидел от щелей в двери длинные солнечные линии, в которых весело играли миллиарды пылинок. Вспомнился дом. Вот такие точно солнечные лучи пробивались в комнату сквозь щели в ставнях, когда мама закрывала их, чтобы мы с Лешкой подольше поспали.
Митька сидел рядом, рассматривал ботинок — он у него доживал последние дни.
— У тебя веревочки никакой нет? — спросил он у меня.
— Нет.
— Жаль, Если заметишь где веревочку, а лучше проволоку, скажешь. Ботинок надо починить.
В сарае никто не спал. Все чего-то ждали. Потом один молодой парень — мы с Митькой почему-то были уверены, что он убежал из немецкого плена: был он худой, лицо желтое, болезненное, — подошел к двери, заглянул в одну щель, в другую и тихонько нажал на дверь плечом.
— Закрыто, — сказал он и отошел.
— Шо воны з нами зроблють: шось мовчать? — заговорил бородатый мужчина с глубоко ввалившимися глазами.
— Постреляют или погонят дальше, — ответил спокойно желтолицый парень. Он хотел еще что-то сказать, но закашлялся, опустил голову между острыми коленями и долго трясся в мучительном кашле.
— Як гнать — то гнали б, чи що… Дальше от фронту — спокойниш, а то нимец починае лютовать.
— Ну до границы догонят, а дальше? Ну могут в Германию, а дальше? Конец-то будет когда- нибудь?.. — снова заговорил желтолицый.
— Може що зминиться, доки до границы дойдуть: замиряться, чи що там…
— Замиряться, — вступил в разговор третий, передразнив старика. — Домой спешишь, только не той дорогой идешь…
— Дурень, — обиделся бородатый. — Где село було — там вже бурьян ростэ. Нимец ще в сорок першому зничтожив усих… Я кажу, шо як фронт поближае, то нас могут усих пострелять…
— Не прав, старик, — послышался голос четвертого. — Если погонят дальше, по дороге многие останутся. Ты далеко можешь идти? Вот то-то и оно. А везти тебя не будут, пристрелят.
Старик замолчал. Кто-то сказал:
— Конечно, лучше быть на месте. Они сейчас уверены, что удержатся на Миусе, а как прорвут наши, им придется быстро удирать, могут про нас забыть…
— Як бы так було — то дуже добре, хто проты шо скаже, — согласился бородатый.
Не успел старик кончить, как к двери подошли немцы, открыли сарай и наполнили его своим галдежом. Они орали, толкали нас, торопили выходить на улицу. Во дворе пересчитали и погнали дальше.
На этот раз шли не так, как вчера, — торопились, чуть ли не рысью бежали, словно за нами кто гнался.
— Не иначе наши нажимают, — высказал предположение желтолицый. — Слышите, как там гудит?
На фронте действительно гудело.
Чем ближе к шоссейной дороге, тем больше движение. Здесь, обгоняя друг друга, шли машины, мотоциклы, бежали солдаты.
Наши конвоиры орали на нас, толкали прикладами в спины, не позволяли оглядываться.
У переезда через железную дорогу образовалась пробка. Нас оттеснили даже с обочины, и мы перешли через пути, карабкаясь по насыпи, в стороне от шоссе. За железной дорогой увидели влево и вправо, насколько хватает глаз, длинный противотанковый ров. А перед ним на самой насыпи пулеметные ячейки, окопы. В них уже сидели и стояли солдаты с пулеметами и винтовками. Офицеры бегали от окопа к окопу, что-то кричали.
— Оборону занимают, — заметил парень, — значит, жмут наши.
За переездом немцы, которые вели нас и все время подгоняли сзади, перешли в голову колонны и быстро пошли вперед не оглядываясь.
Первым это заметил Митька.
— Они нас бросили, — сказал он.
— Да, похоже, что так, — подтвердил желтолицый парень. — Но назад ходу нет. Надо нам разбрестись по дороге по одному и…
— Могут пострелять, — дрожащим голосом сказал старик.
— Что-то живот заболел, — проговорил Митька, — сбегаю в кусты, — он кивнул мне и вышел из колонны. На него никто не обратил внимания, и Митька скрылся за деревьями посадки, которая тянулась вдоль дороги.
Я чуть приотстал от колонны и тоже направился к посадке.
Сердце колотилось, в голове стучало — хотелось побежать, но я сдерживался, чтобы не обратить на себя внимания. Все время ждал, что вот-вот кто-то из немцев окликнет меня или выстрелит в спину… Вот- вот…
До деревьев было всего несколько метров, но они, будто во сне, никак не приближались. Ноги подкашивались и совсем не слушались. Наконец я, как утопающий, схватился за ветку, подтянулся к ней, вошел в посадку и упал. Я не мог отдышаться, словно бежал много километров.
Подошел Митька, присел на корточки.
— Что с тобой?
— Не знаю… Наверное, с перепугу…
— Ничего… Кажется, никто не обратил внимания. Вставай, пойдем.
Я поднялся. Мы посмотрели на дорогу, наших уже не было видно, ушли далеко. Шоссе было запружено немецкими машинами, подводами, солдатами.
— Пошли, нечего ждать, — тронул Митька меня за плечо.
Мы вышли на противоположную сторону посадки, остановились: впереди было чистое поле, выходить нельзя. Далеко за бугром чернел лесок, перед ним длинной лентой тянулась кукуруза. Вот туда бы нам добраться!
— Давай до вечера тут под кустом спрячемся, а потом пойдем, — предложил я.
— Нет, что ты! — запротестовал Митька. — Случайно какой-нибудь немец наскочит и прихлопнет. Надо идти. За посадкой не видно. Ну? — повернулся он ко мне. — Что будет!..
И мы рискнули. Шли не оглядываясь, молча и старались как можно спокойнее. А потом не выдержали, оглянулись и, словно по команде, пустились бежать, хотя за нами никто не гнался. В кукурузе пошли шагом.
— Наверное, им теперь не до нас, — сказал Митька.
