прислушивался, нет ли у нас бабки Марины. Нет, из комнаты никаких разговоров не доносилось, значит мама одна, и я вошел.
— Где ты так долго пропадал?
— Да бегал.
— Какое беганье в такое время? — она посмотрела на меня. — Да еще по такой грязи, без калош…
— С утра было сухо, — оправдывался я, — мороз был, а теперь уже все растаяло, и опять грязь. Разве я виноват?
Мама ничего не сказала. По ее лицу было видно, что ее мучает болезнь.
— Есть хочешь? — спросила она, пересиливая боль.
— Хочу.
Есть было нечего. Правда, я мог бы взять кусок хлеба, намазать маслом, посыпать сахаром, съесть — и до вечера был бы сыт. Все это имелось в шкафу. Но это не еда, надо было что-то сварить и накормить и маму и себя.
Я полез в погреб, набрал картошки и захватил из бочек помидоров и огурцов. Я заметил, что в бочке с огурцами стала появляться плесень, которую мама часто смывала. Теперь она этого сделать не может, и я решил заменить ее. Принес воды, снял плесень, помыл деревянные кружки и снова уложил их, придавив камнем-гнетком.
Приготовить картошку не так уж трудно. Примус разжигать я умел и любил это занятие. Интересно, как тонкой, будто иголка, струйкой-фонтаном бьет керосин, как он горит свободным пламенем в круглой тарелочке, а потом примус начинает шипеть. Качнешь несколько раз насосом, огонь из красного превращается в белый, и гудит белое с голубыми прожилками, круглое и красивое, как чашечка цветка, пламя.
Пока я нарезал кружочками картошку, масло на сковородке растаяло и стало дымиться. Я вывалил на горячую сковородку картошку и накрыл ее тарелкой.
— Убавь огонь, — сказала мне мама, когда я вошел из коридора в комнату, чтобы взять соли. — Гудит-то как… Взорваться может… Да картошку почаще мешай, чтоб не пригорела…
Примус действительно гудел, словно мотор на большой скорости. Я отвернул винт влево, воздух зашипел, вырываясь в маленькое отверстие, и пламя сразу уменьшилось.
Когда завтрак был готов, я установил возле маминой кровати две табуретки и расставил на них еду. Мама была довольна, что я приготовил завтрак, привстала. Но она смогла съесть всего только два или три кусочка картошки да половину соленого огурца.
— Не могу больше, — сказала она слабым голосом и опять легла.
Я перестал есть и смотрел на нее с грустью. Мне хотелось чем-нибудь помочь ей, но я не знал, как это сделать. Аппетит у меня сразу пропал.
Мама взглянула на меня, и я увидел в ее глазах мучительную боль.
— Ешь… Я потом… — проговорила она. Помолчав, спросила: — Что там делается?
Мне не хотелось говорить ей, что на Путиловке немцы, так как я знал, что беспокойство за судьбу Лешки не оставляло ее ни на минуту и такое сообщение могло окончательно убить ее. Я только рассказал, что Маринины ждут немцев, а вместе с ними и царя и что потом они построят себе новый красивый дом и большую кузницу.
— Откуда ты знаешь?
— Дундук говорил.
— Какой Дундук?
— Да Федя Дундук… А он Дундук и есть, — старался оправдать я Федино прозвище: — Радуется. Мы с Митькой такого царя дали ему, что больше не захочет. — Мама раскрыла удивленные глаза, и я поспешил сказать: — Да я совсем и не дрался, я только стоял, а Митька…
— Смотри ты…
— Правда, я не бил.
— Я не об этом, — мама махнула рукой. — Я говорю, веди себя осторожно. Время сейчас такое — убьют и спрашивать не с кого. Как в ту войну, то немцы, то гайдамаки, то казаки, то все вместе… Так и сейчас, наверное, будет… Вот уже нашлись такие, что царя ждут. Конечно, они будут ждать его, думают, что опять все ихнее вернется. Бабка Марина жила на хуторе с дедом, как помещица. Я еще девчонкой ходила к ней полоть. Потом, уже при Советской власти, они отказались от земли или, может, их прогнали, не знаю точно, а только перешли жить в поселок, тут и дом построили. Дед был у них хитрый… А теперь вот, наверное, думают, опять все вернется. — Мама помолчала. — Оно-то не вернется, а людей погубят много… Где-то Лешенька?.. Про фронт ничего не слыхать?
Я отрицательно покачал головой.
— Что-то стрелять перестали…
Во второй половине дня мы собрались у дома Горшковых. Митька предложил сыграть в перья, потряс на ладони десятком «лисичек», «86», «рондо», но никто не согласился: было не до этого. Он положил перья обратно в карман, проговорив:
— Испугались.
— Чего там испугались, — возразил я. — Кругом такое, а он — свое…
— Кто б говорил! — запел Митька протяжно. — Да ты и в мирное время боялся играть.
— Не боялся, а просто не люблю эту игру.
— Не люблю, — передразнил Митька, и на этом спор закончился.
Разговор у нас перекинулся на войну. Начали фантазировать, как быстрее разбить немцев, как оно будет, если они придут в поселок.
— Как будет? — хмуро проговорил Митька. — Придет, ляжет на кровать и скажет: «А ну, Васька, ким зи сюда…»
— А что такое «ким»?
— Ну — иди.
— Не «ким», а «ком».
— Не все равно? — огрызнулся Митька и продолжал: — «Давай, скажет, Васька, чеши мне пятки, пока я не усну». И будешь чесать.
Васька, веснушчатый, робкий мальчик, недоверчиво кивнул.
— Ну да! — Затем, помолчав, собрался с мыслями: — А я ему палкой по пяткам как дам!
— Дашь, когда он с винтовкой!
Васька ничего не ответил.
— Что ж они, как помещики раньше, что ли? Пятки им чесать! — возразил я Митьке.
— А ты что думаешь?
— Они фашисты! — убежденно сказал я. — И чуть что — сразу убивают.
— Вот так сказанул! А фашисты что тебе, не буржуи?
— Буржуи… Буржуи, но…
Васька не дал мне договорить. Он вдруг закричал:
— Смотрите! — и показал рукой в сторону кирпичного завода.
На гору к заводу со стороны станции выскочило несколько всадников. Они неуверенно потоптались у заводских ворот и, разделившись на две группы, разъехались: одни быстро шмыгнули в ворота, а другие галопом помчались вниз, в поселок. Вскоре на горе показались еще всадники.
Пока мы смотрели на гору, через двор промчался один из них в круглой каске и зеленой одежде.
— Немец!
— Откуда? Еще наши не отступали.
— Они, может другой дорогой…
Ближе к нам, на перекресток, выскочило трое всадников. Осадив лошадей, они заговорили не по- русски.
— Ну? Немцы!
— Да нет, — не соглашался я. — Мы ж немецкий учили. Хоть одно слово понятно? Нет. Может, это наши, грузины. Они тоже с усами.
