Вскоре поезд тронулся. И тогда Яшка снова извлек книгу, пристроился к свету поближе и поплыл вместе с Одиссеем по морям все ближе и ближе к Итаке. Наконец Одиссей добрался до родной земли, и тут бы ему сразу выгнать всех врагов из дома, так нет, он сначала пошел к своему свинопасу, тот, конечно, не узнал его, но все же рассказал, что делается в Одиссеевом доме. Одиссей пришел домой и сначала зачем-то прикинулся странником, стал долго разговаривать со всеми, подзадоривать женихов. Яшке не терпелось, ему хотелось, чтобы Одиссей скорее начинал громить своих врагов. Особенно противный и нахальный был один — Антиной, на фашиста похож, его бы Яшка первым прикончил.
Но вот, кажется, начинается развязка. Вынесли лук Одиссеев, стали по очереди натягивать его, да силенок было маловато. Эх, скорей бы попал лук в руки Одиссея!.. Уж больно много говорят все, будто нарочно, чтобы Яшка дольше волновался.
Наконец Одиссей сбросил с себя лохмотья, «с гладким луком в руках и с колчаном, набитым стрелами, быстро вскочил на высокий порог, пред ногами на пол высыпал острые стрелы». Лук натянул и первым сразил Антиноя. Забегали в панике остальные. «А, собаки! Не думали вы, что домой невредимым я из троянской земли ворочусь!» — сказал Одиссей.
Догадались женихи, узнали в страннике Одиссея, побледнели, стали просить пощады. Но Одиссей не хочет никого прощать. И тут началось! «Женихов гоняли по залу, разили копьями вправо и влево и головы им разбивали. Стонами полон был зал, и кровью весь зал задымился».
«Молодец Одиссей!» — торжествовал Яшка. Но когда к тому подбежал Леод и, обняв Одиссею колени, стал просить пощады, говоря, что он ничего плохого в доме не делал, и Одиссей все же убил его, Яшке стало не по себе. Жалко Леода, отпустил бы… Неужели и песнопевца Терпиада убьет? Ведь ни в чем не виноват, его насильно женихи притащили в Одиссеев дом веселить их.
Пощадил певца Одиссей, а заодно оставил жить и глашатая. Добрая душа все-таки у Одиссея. И снова вернулась Яшкина любовь к герою. Тут же простил он ему смерть Леода, рассудив, что, если бы Леод остался жив, он мог бы потом отомстить Одиссею как-нибудь Одиссею из-за угла. Трусы — они коварные…
Взволновало Яшкино сердце книжка, забыл даже, где он, — весь там, в далекой Древней Греции. Дочитал, словно к желанному берегу приплыл, запыхавшись, положил на книгу голову, а перед глазами, как в кино, проплывали одна за другой сцены из приключений Одиссея.
«ВОТ ОНА, ГЕРМАНИЯ!»
Бег поезда замедлился, теперь шел он с перебоями: то подолгу стоял на перегонах, то медленно продвигался вперед по искалеченной дороге, по хлипким мостам.
На какой-то станции его потолкали взад-вперед и оставили в покое. А потом вдоль поезда забегали люди, и из их разговоров Яшка понял, что эшелон будут разгружать. «Кажется, приехал, — подумал он, — надо выбираться».
Когда голоса удалились, Яшка осторожно высунул голову из-под брезента, осмотрелся. Яркое солнце полоснуло по глазам, он зажмурился. Затем протер глаза, глянул влево, вправо и спрыгнул на землю. Вдали стояло серое, с чудной островерхой крышей здание. Черными буквами на стене написано: «Drei?igmu…» Окончание слова вместе со штукатуркой было отбито снарядом.
«Германия! — пронеслось в голове, и по всему телу пробежали мурашки. — Неужели Германия?..» — не верил Яшка.
Он быстро пошел в сторону от станции и вскоре оказался на шоссейной дороге. Здесь девушка в военной форме с флажками в руках бойко регулировала движение. По шоссе нескончаемым потоком шли машины, танки, пушки… На обочине большие красочные плакаты: «Вот она, проклятая Германия!», «Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!» На одном щите нарисован веселый солдат, перематывающий портянку. Внизу подпись: «Переобуюсь — и до Берлина!»
— Германия! — прошептал Яшка и в изумлении раскрыл рот, глядя на регулировщицу и бесконечный поток военной техники.
Яшка не знал, что делать и куда идти. Присел у разбитого дома на пустой из-под снарядов ящик, решил переждать, когда пройдут машины, и потом подойти к регулировщице.
У другого угла, невдалеке от Яшки, расположилась группа солдат — человек тридцать. Они поснимали с себя скатки, побросали на траву вещмешки, автоматы, повалились на землю, кому как удобнее. Солдаты были усталые и чем-то недовольные. Они горячо что-то обсуждали, кого-то ругали.
— Ведь ясно же, что идем назад, — ворчал молодой солдат, одетый в зеленый маскхалат, видимо, разведчик. — На Берлин — вон куда. А мы — в тыл.
— Но ведь карта показывает сюда, — возразил ему сержант.
— Карта, карта… Может, там есть другой Драйцикмюль.
— Вот придет старшина — узнаем, он выяснит. Чё зря спорить?
На минуту все притихли. Вдруг кто-то воскликнул:
— Ребята, смотрите, немчуренок! — Пожилой усатый солдат даже приподнялся и, прищурив глаза, рассматривал Яшку как диковинку.
— Ну ты скажи! — проговорил он удивленно. — Такой же, как и наш: белобрысенький, курносый. — И, помолчав, добавил: — Наверное, голодный, есть хочет.
— Уже пожалел, — заворчал разведчик. — Может, он шпион: сидит и считает машины, танки.
— Хе, — усмехнулся усатый. — Разве сейчас сорок первый год? Пусть считает, собьется со счету. Грицько, у тебя, кажется, сахар остался?
— Ну, ну, подкармливай, подкармливай… Уже забыл, что они на нашей земле делали?
— Дети есть дети. При чем они? — проговорил усатый. — Так как, говоришь, сахар по-ихнему? Цукрен? — спросил он у разведчика.
— Цукер. Никак не запомнишь.
— Не трогайте мальчишку, — вмешался в разговор сержант. — Он и так сидит ни жив ни мертв. Ведь я уверен: мы сейчас кажемся ему рогатыми чудовищами, которые схватят его и съедят живьем и без соли.
— Да, скажешь!..
— Что «да», что «да»? Их Геббельс знаешь как напугал?.. Ты много видел немцев в селах или в городах? Все бегут, никто не остается. Одни перья от них по дорогам валяются. Я только в одном доме увидел гражданских немцев, зашел, хотел спросить дорогу. Они как увидели меня, задрожали — слова не могут сказать. «Ну, наверное, — подумали, — хана». А девочка, лет пять ей всего, не больше, закричала, будто черта увидела. А почему? Внушили. А ты говоришь…
— Этот вроде ничего, видать, пообвык уже, — кивнул усатый на Яшку. — Смотри, смотри, улыбается! Ишь, чертов немчуренок! Ну-ка, дай я ему отнесу, пусть покушает. — Он положил на хлеб кусочек сахару и медленно, словно подходил к пугливому зверьку, нес все это на вытянутой руке, приговаривая: — Цукер… цукер… — и смачно причмокивал губами: — Сладкий цукер! И брот…
Яшку забавляло, что его принимают за немца, и он нарочно молчал. Но, взяв хлеб, машинально проговорил:
— Спасибо.
Усатый от радости даже подпрыгнул:
— Ты смотри! Уже обучили. «Спасибо» знает!
Хотел признаться Яшка, что он русский, да не успел: к солдатам подошли три польских офицера — в четырехугольных фуражках-конфедератках и расстегнутых нараспашку желто-зеленых шинелях.
— День добжий, панове! — поприветствовали они солдат.
Те ответили им кто по-польски, кто по-украински, кто по-русски. Последним ответил разведчик:
— Привет, славяне. Только мы не папы.
— Пшепрашем, товарищ. «Пан» — то по-русски будет, как то сказать, господин, — стал объяснять поляк. — Мы еще не привычне… 3 плену идем, — офицер поискал кого-то глазами и, увидев сержанта,
