Протест вдруг вспыхнул в ней так неожиданно и сильно, как вспыхивает костер, получивший щедрую порцию горючей жидкости. Даже грудь начало распирать от этого рвущегося наружу протеста, и она забегала заполошно по комнате, пыхтя и упираясь кулаками в круглые бедра.
– Да! Именно так! Именно родной матери! А что делать, если у тебя другого выхода нет? – остановилась она напротив него, размахивая руками. – И что с того, что она – твоя мать? Тебе теперь самому не жить, что ли? Принести себя в жертву этому… как ты говоришь… состоянию психики?
– Ну чего ты развоевалась, дурочка… Сядь, успокойся… – горестно усмехнулся он, потянув ее за руку. – Ты еще и не столкнулась с этим состоянием вплотную, а уже развоевалась… Да она тебя одним пальцем прижмет, и мокрого места не останется. Иди сюда, глупенькая…
Он снова с силой потянул ее к себе, но Маруся, вырвавшись, разъяренной кошкой отскочила в сторону, проговорила звонко:
– А это мы еще посмотрим, кто кого пальцем прижмет! Мне ведь бояться, учти, нечего, у меня родственных комплексов не имеется! Выходит, и терять мне нечего!
– Ну-ну… – удивленно усмехнувшись, взглянул на нее коротко Никита. – Ишь, какой волчище в сером зайчике проснулся… Посмотрим, на сколько хватит твоего приступа смелости! Может, ты и матери моей все это в лицо скажешь?
– А что? И скажу! Прямо сейчас и скажу!
Она пулей вылетела из комнаты, пробежала через гостиную, решительно распахнула дверь в спальню Ксении Львовны. Та подняла голову от подушки, посмотрела на Марусю с нескрываемой досадой:
– О господи, как ты меня напугала… Чего тебе, Марусь? Говори быстрее, у меня голова раскалывается…
Голос ее и в самом деле звучал болезненно. Маруся выдохнула из груди воздух, заправила за ухо выбившуюся непослушную прядь, потом снова вдохнула, проговорила решительно:
– Ксения Львовна! Я хочу вам сказать, что я… То есть мы, конечно… В общем, мы решили жить отдельно от вас! Завтра я съезжу, посмотрю Никитину квартиру, и…
– Ты знаешь, Маруся, мне кажется, что ты очень сильно поправилась за последнее время… – будто не слыша, медленно и насмешливо проговорила Ксения Львовна, критически разглядывая ее с ног до головы.
– Что? – тут же опешила Маруся. – Не поняла, что вы сказали?
– Растолстела ты, говорю, сильно за эти три месяца! – садясь на постели, снова повторила свекровь и будто бы даже плечами передернула, словно Марусин вид вызвал у нее легкое отвращение. – Вот подойди к зеркалу, посмотри на себя сама… Что это такое, скажи? Талии никакой нет, бока висят… Фу, Маруся! Что ж ты так, милая! Надо же как-то следить за собой все-таки…
– Так я… Нет, что вы… Я и всегда такая была… – растерянно залепетала Маруся, вмиг растерявшись.
– Подойди, говорю, к зеркалу! – снова насмешливо-ласково приказала свекровь. – Чего ты выстроилась в дверях, как пышная натурщица Рубенса? Ну же!
Совершенно сбитая с толку, Маруся автоматически сдвинулась с места, на деревянных ногах тяжело протопала к модерновому, в красивой витой раме зеркалу, вделанному в стену спальни. Зеркало ей выдало обычную, впрочем, картину: да, не модель, конечно, но и не изменилось в ней ничего так уж особенно… Какая была, такая и есть… Ну да, талия полновата, конечно… Но бока вовсе и не висят…
– А лицо! Маруся, ты совершенно не следишь за своим лицом! – не дала ей опомниться Ксения Львовна. – Ты, когда нервничаешь, становишься похожей на карикатурный персонаж глупой дочки из сказки «Морозко»! – хохотнула она коротко, устраивая поудобнее подушку за спиной. – Помнишь, как там злая мачеха свою глупую дочку свеклой по щекам охаживала, чтоб яркий румянец получить? Ты, говорит, дочка, у меня прынцесса… А потом подумала и добавила: нет, дочка, не прынцесса! Ты у меня королевной будешь! – Хмыкнув, она откинулась на подушки, проговорила тихо через едва сдерживаемый смех, глядя в потолок: – Эх ты, Маруся… – Потом, махнув рукой, вздохнула еще раз нарочито-обреченно, повернулась к ней лицом. Только не было на нем больше и следа прежней насмешливости. Наоборот, было в нем столько ядовитого холода, что Маруся поежилась невольно, отступая к двери. – Запомни, девочка, раз и навсегда, – жестко произнесла она, разделяя слова короткими паузами, как прутьями железной решетки, – ты попала в нормальный дом, в нормальную семью, а не в пьяный коммунальный барак. И потому простонародные свои привычки забудь. Всему есть предел, Маруся. Научись ценить свой счастливый билет, который я помогла тебе вытянуть. Считай, что я твой добрый ангел… По крайней мере, будь хотя бы благодарна…
– Я не понимаю, Ксения Львовна… Я же и так… – снова залопотала Маруся, все отступая к двери.
– И еще запомни: я вовсе не хочу ни сыну своему, ни тебе плохого, – сложив перед лицом пальцы щепотью, четко и монотонно, будто вбивая ей слова в голову, проговорила свекровь. – Я. Хочу. Как. Лучше. Я знаю, как лучше. – В следующую секунду, будто устав от воспитательного процесса, она уже улыбнулась довольно миролюбиво, без сил откинувшись на подушки: – Иди к себе, Марусь… Приласкай там мужа своего, а то он совсем расклеился… У меня, между прочим, тоже горе, но ведь я держусь как-то…
На ватных ногах Маруся приплелась к себе в комнату, ничего толком перед собой не видя, бухнулась на постель, натянула на себя одеяло, закутавшись с головой. И заплакала. Тело крупно сотрясалось от рыданий, подушка моментально намокла от слез, но плакать хотелось все больше и больше, будто скопившиеся в ней слезы решили вырваться на свободу всем скопом. Никита подошел, погладил ее по голове через одеяло, но она дернулась из-под его руки и зашлась в рыданиях того больше. Никогда в жизни она так горько не плакала. Даже после суда над Колькой Дворкиным так не плакала…
Голова болела нестерпимо. А еще говорят, что слезы душу человеку облегчают… Зря говорят. Врут все. Наоборот, надламывется от них душа, кровоточит свежей трещиной, отдается слезной болью от каждого вдоха-выдоха. Ничего не помогает, даже любимая работа впрок не идет. Цифры так и вьются в глазах, экран расплывается волнами, и пальцы цепляются за компьютерную мышь, словно нервным холодом парализованные, и не знаешь, как дожить до конца рабочего дня…
Впрочем, и после рабочего дня нисколько у Маруси на душе не полегчало. Внутренняя убитость- приниженность выходила наружу приливами мелкой противной дрожи, а от мысли, что надо сейчас ехать домой, вообще накатывала необъяснимая паника. Страшно хотелось в другой дом. К маме. Хоть на минуту, хоть на полчасика. Просто походить по двору, молока попить, меж мокрых грядок пройтись, вдохнуть тихого вечернего воздуха…
Сидя на автобусной остановке, она все пыталась внутренне взбодрить себя: чего она боится, в самом деле? Вон три автобуса уже пропустила! Съест ее Ксения Львовна, что ли? По голове кулаком ударит? Иль на улицу выгонит? Да если даже и выгонит – тоже не велика беда! Нет-нет, она никуда не уйдет без Никиты, чего это она, в самом деле… Нельзя ей оставлять его матери на растерзание – несмотря ни на что, сидела в ней эта уверенность. Правда, забилась куда-то в уголок, сильно зажатая, как выразилась бы подруга Ленка, ее конформизмом да комфортностью, но сидела же! Надо что-то делать, надо срочно что-то делать! Надо, только сил нет. Внутри все дрожит, ну да это ничего, с собой-то уж она как-нибудь управится. Нельзя сиднем сидеть, все равно ничего не высидишь!
Эх, прислониться бы сейчас душой к какому доброму человеку, совета спросить… Да где ж тут его найдешь, человека этого? К Никите, что ль, в больницу рвануть, у него сегодня ночное дежурство… Вот все время у него эти ночные дежурства! Наверное, подменяет всех, кто ни попросит, только чтоб домой не идти… Она его понимает, конечно. Сама бы с удовольствием сейчас где-нибудь приткнулась-подежурила, если б выпала такая возможность…
Нет, к Никите она не поедет, конечно. Тут надо по-другому действовать. Надо на улицу Чехова ехать. Посмотреть хоть, что там у Никиты за квартира такая. Как говорится, разобраться на месте. Да и к Марии Александровне надо заскочить, может, от ее дочки какие вести есть… Хотя – теперь-то уж зачем? Теперь, получается, бессмысленно ей просьбу Виктора Николаевича передавать. Ладно, там видно будет…
Она решительно встала с холодной скамьи, вышла к кромке тротуара, подняла призывно руку, голосуя. Тут же, взвизгнув тормозами, остановилась перед ней старенькая вишневая «девятка». Водитель услужливо распахнул дверь и только кивнул молча, когда она назвала адрес. Ловко пристроившись в нужный ряд, успел даже и проскочить на желтый сигнал светофора. Маруся вздохнула уже посвободнее – и впрямь нельзя сиднем сидеть, надо делать хоть что-то. А там, глядишь, и слабость эта дурацкая из души сама по себе уйдет, прихватив с собой комфортность вместе с конформизмом…
