– На Ивановском кладбище. Недалеко от входа, там легко можно найти.
– Да. Я потом схожу к нему. Обязательно схожу… О боже, как жаль…
– Он очень, очень хотел вас увидеть, Наташа. Он любил вас! – выделила Маруся особняком последнюю фразу, будто испугавшись, что она так и не дойдет до Наташиного сознания.
– Да. Я знаю. Любил. Да…
– Знаете? Вы говорите, знаете? Он что, говорил вам об этом?
– Нет. Не говорил. Никогда вслух ничего подобного не проговаривал. Но я ж не слепая, хоть и рассеянная не в меру. Такими вещами ни одна женщина обмануться не может. Когда человек испытывает искреннее чувство, оно образуется в некую энергию, и хочешь ты этого или не хочешь, а все равно увидишь. Другое дело, что не можешь принять ее… Но и уничтожить ее тоже не в твоих силах. Тут может быть только один выход…
– Какой выход? Уйти?
– Ну да. Правильно. Уйти. Я и ушла. Вернее, это Ксения Львовна потребовала, чтобы я ушла. Согласитесь, ее можно было понять.
– Но как же так, Наташа? А Никита? Почему вы ему ничего не объяснили? Вы что, не любили его совсем?
– Почему? Любила. Я его и сейчас люблю. Но я ж вам объясняю: у меня не было другого выхода.
– Да как же это не было? Выход всегда есть! Почему вы бороться за свою любовь не стали? Надо же было бороться как-то!
– Как – бороться? С Ксенией Львовной бороться – все равно что на ветряные мельницы с копьем лететь… Вот вы – можете с ней бороться? Честно признайтесь!
– Так не обо мне сейчас речь… И вообще… Выходит, вы самоустранились, а на Никиту плюнули… Так нельзя было с ним поступать, нельзя! Надо было вместе с ним уходить…
– Да, я потом думала об этом, конечно. И себя обвиняла. А только все равно бы она его не отпустила… Никогда бы не отпустила…
– Да вы даже и не пытались его увести!
Слишком уж отчаянно у нее прозвучало это обвинение в адрес бывшей Никитиной жены. И еще – будто от постороннего человека оно прозвучало. Будто сама она и не женой вовсе Никите была, а так… Просто подругой, в его счастье заинтересованной. Наташа обернулась к ней от окна, посмотрела, словно недоумевая, потом хмыкнула тихонько, пожав плечами:
– Странный у нас с вами разговор получается… Вы не находите?
– Да ничего не странный… – разглаживая ладонями льняную скатерть, пробурчала себе под нос Маруся, – просто не понимаю я вас…
– Ой, да чего тут понимать, скажите? Неужели вы свою свекровь так и не разглядели? Она никогда – вы слышите? – никогда не отпустит от себя сына! Умрет, но не отпустит! А если уж и вступать с ней в борьбу, то надо на это столько сил положить, что про себя забыть. Отдать себя этой борьбе полностью, как заклятая революционерка… Но я, к сожалению, не Клара Цеткин и не Роза Люксембург. Не захотела я бороться, понимаете? Взяла и не захотела.
– Почему? – никак не могла остановить себя Маруся. – Почему не захотели?
– Ну, во-первых, потому, что у меня есть любимое дело, которому я себя с удовольствием посвящаю. Наверное, мне достаточно. Я слишком им увлечена. И поэтому, наверное, пожалела тратить силы на эту борьбу. И душевные, и физические. Не захотела всю себя отдать. Подсознание так сработало, решило силы для других нужных дел сэкономить. А во-вторых, мне показалось, Никита и сам не хочет, чтоб за него кто-то в яростную борьбу вступал. Страдает, но не хочет…
– Нет, он хочет! Он очень хочет! Просто он запутался. Его понять надо. Согласитесь – вам-то легче было… Вы пришли в его семью ненадолго, увидели, как там Ксения Львовна над мужем да над сыном изгаляется, и сбежали потихоньку. А он в этом всю сознательную жизнь барахтается! И сопротивляется, как может. По мелочам, но сопротивляется! Его ж поддержать надо было! А вы сбежали… Вам так удобнее было, потому что…
Наташа подняла на нее глаза, усмехнулась чуть-чуть, одними уголками губ, будто умиляясь Марусиной непосредственности. А может, так оно и было. Потом произнесла миролюбиво:
– Ну что ж, дорогая Маруся, может, вы и правы… А только к чему все это теперь? Как сложилось, так сложилось. Борьба за мужчину – это не моя стезя. Да, это достойно осуждения, наверное. Если хотите, осудите меня. Гордыня, мол, смертный грех и все такое прочее. И тем не менее… Не много ли мы на себя этим разговором берем, дорогая Маруся? Может, они сами, без нашего трогательного вмешательства в своих взаимоотношениях разберутся? Они семья, а мы чужие люди…
– Нет. Не чужие. По крайней мере, я себя чужой Никите не считаю.
– Ну, дай вам бог…
– А… скажите, Наташа… Ребенок… Это Никиты ребенок, да? – пытаясь унять трепыхнувшееся вмиг сердце, тихо спросила Маруся, не поднимая головы.
– Да. Это ребенок Никиты, – спокойно подтвердила Наташа, будто речь шла о чем-то совершенно обыденном, не стоящем дополнительных эмоциональных всплесков. И так же спокойно-равнодушно добавила, положив руку на живот, будто защищая его от Марусиного любопытства: – Только не вздумайте этим обстоятельством как-то озаботиться, очень вас прошу! Вас это абсолютно не коснется. Я сама его рожу, сама прокормлю, сама воспитаю. Мне это не тяжело. Мне это в радость. Ой, мама! – тут же вскрикнула она весело-испуганно, снова схватившись руками за живот, и засмеялась счастливо. – Видите, ножкой дрыгнул… Согласен со мной, значит…
– Откуда вы знаете, что согласен? – грустно усмехнувшись, тихо спросила Маруся. – Может, вовсе и не согласен, раз дрыгнул. Может, хотел вам сказать, что это по отношению к нему нечестно. И к отцу его тоже…
– Нет, все-таки странная вы, Маруся! – снова удивленно-весело хохотнула Наташа, продолжая обнимать руками живот. – По сюжету нашей с вами истории это ж вы на меня нападать должны! Вы нынешняя жена, а я всего лишь бывшая… Да еще и от вашего мужа на сносях, как выяснилось! А получается все наоборот…
– Ну что я, совсем, что ли, дурочка – нападать… – пробурчала себе под нос Маруся, глянув на Наташу сердито. – Вот еще – нападать… Я ж по совести хочу…
– Да успокойтесь, Маруся, ей-богу! Какая такая тут может быть совесть? Говорю же вам – я совершенно всем довольна. Можно сказать, счастлива даже. Ничего страшного и впрямь не происходит. Я и одна его воспитаю замечательно. Меня вон мама тоже одна воспитывала, и ничего… Живем и радуемся…
– И все равно это нечестно. Нечестно! По отношению к Никите нечестно! – упрямо повторила Маруся.
Встав из-за стола, она решительно подошла к плите, отключила огонь под напрочь выкипающим чайником, вложив в это немудреное, в общем, действие все клокочущее внутри возмущение. Она и впрямь на себя сердилась. Вот же незадача – совсем не умеет она ничего и никому доказать! Внутри так много всего скопилось – наружу так и прет нетерпением, а только в слова умные да к случаю нужные образоваться никак не умеет, не получается у нее выразить в словах то, что внутри… И никогда толком не получалось…
– О господи, мы ж хотели чай пить, я совсем забыла! Извините! – заторопилась от окна к плите Наташа, виновато улыбаясь. – Видите, какая я рассеянная? Ужас просто! Вы садитесь, садитесь, я сейчас все сделаю! Не беспокойтесь, пожалуйста. И за Никиту тоже не беспокойтесь. Вы ему другого ребенка родите! И вот еще что… Вы не говорите ему ничего, ладно? Пусть все остается так, как есть. Не надо ему жизнь усложнять, она и без того у него сложная. И ему, и вам, и мне проще будет… Я его знаю, он сразу казниться начнет. И вас изведет этой казнью. Он же такой у нас… тонко чувствующий…
Она так и сказала – «у нас». И сама не заметила. Маруся только усмехнулась про себя сердито, наблюдая, как Наташа хлопочет у плиты. Надо сказать, хлопотала она тоже по-особенному, так, словно оказалась на своей родной кухне впервые. Ополоснув заварочный чайник кипятком, долго в него смотрела, будто соображая, что же надо делать дальше. Потом подняла глаза на полку, стала рассматривать там всевозможные баночки и коробочки, странно пожимая плечами. Марусю так и подмывало сказать: да вон, вон же коробка с чаем стоит, господи… На ней же написано крупными буквами – «чай»… Нет, точно не от
