Квартира семьдесят семь в доме на улице Чехова оказалась для нее недоступной. Сколько ни нажимала на кнопку звонка, дверь так никто и не открыл. Маруся вышла во двор, постояла в нерешительности. Потом медленно поплелась к первому подъезду. Железная тяжелая его дверь, как на заказ, тут же перед ней и распахнулась – вывалилась на улицу, гогоча, молодая парочка. Что ж, судьба, видно. Она поднялась на четвертый этаж, нажала на кнопку звонка, заранее улыбаясь приветливо. И эта дверь тут же открылась, не заставив ждать…
Только в прихожей стояла вовсе не Мария Александровна. Маруся даже отступила на шаг назад, растерянно разглядывая молодую женщину-девочку с большим, кругло выпирающим вперед пузом. Опомнившись, она уже открыла было рот, чтоб поздороваться, но та вдруг затараторила быстро, сама хватая ее за руку и втаскивая за собой в прихожую:
– Ой, ну наконец-то! Как хорошо, что вы пришли! Я целый день вас жду!
– Меня? Ждете? – удивленно моргнула Маруся.
– Ну да… Пойдемте, пойдемте в комнату, я вам сейчас все покажу!
Неуклюже развернувшись, она торопливо пошла меж стеллажей с книгами, придерживая руками живот. Марусе не оставалось ничего иного, как поплестись за ней растерянно.
В комнате она огляделась мельком – здесь тоже кругом были книги, громоздились какие-то большие папки на полках, большой письменный стол завален листами бумаги, и лишь две узкие тахты под клетчатыми пледами напоминали о назначении этого помещения для человеческого жилья. Впрочем, жилье это не производило впечатления захламленности. Напротив, было здесь достаточно уютно – непонятно совсем отчего. Уютность эта шла будто из самого воздуха комнаты, исходила от стен, от окна, от старинных икон в углу, от самой хозяйки с ее пузом, от торопливого звонкого ее говорка:
– Сюда, сюда, пожалуйста! Подойдите к столу! Вот, смотрите, я вам сейчас все покажу… Вот здесь, в алтарной части храма Марии Египетской, мы только начали… Видите? Я специально сфотографировала, чтобы вам показать! Там еще работы очень много! И вот… Это уже территория Иоанно-Предтеченского скита… Там пока гостиницу паломническую разместили, но тоже скоро начнутся работы… Только мой вам совет – как приедете, сразу не приступайте! Поживите просто так несколько дней, вживитесь душой! Иначе ничего не получится. Как жаль, что мне пришлось бросить все в самом начале! Но что делать… А вы когда собираетесь ехать?
– Я? Что вы, я никуда не поеду… Простите, вы меня, наверное, перепутали с кем-то…
– Как? Вас разве не Варварой зовут? Вы не Евсеева разве?
– Нет, я не Варвара, не Евсеева… А вы, наверное, Наташа? Да?
– Да… Я Наташа…
Она подняла удивленное лицо, потом рассмеялась тихо, запрокинув голову. Приложив ладонь к груди, улыбнулась виновато:
– Ой, простите… Простите, ради бога! Мне с утра позвонили, сказали, что придет женщина, которую мне на замену в Оптину пустынь посылают, зовут Варварой… Совсем я рассеянная стала! И раньше-то не была сильно внимательной, а сейчас…
– Да ничего, бывает… – улыбнулась Маруся, исподволь ее разглядывая. Так и стояла, чувствуя на своем лице эту дурацкую любопытную улыбку. Да уж, теперь-то она Виктора Николаевича понимала…
Было, было в этой девочке-женщине и впрямь что-то до крайности трогательное. А лучше сказать – достойно-трогательное. Не было в ней, как в Марусе, румяной и свежей милоты, что называется в народе «кровь с молоком», скорее, была она ее полной противоположностью. Худая, смуглая, с черной короткой стрижкой-ежиком на голове, сидящей на длинной шее природною гордою посадкой. На лице – ни грамма косметики.
Скорее всего, там и не бывало ее никогда, косметики этой. Не нужна она была, как не нужна бывает целлофановая хрустящая обертка нежному полевому цветку. Лицо ее не было красивым в общепринятом смысле, но сразу притягивало к себе взгляд. Оленьи глаза в чуть припухших веках смотрели открыто, смело и в то же время немного отстраненно, к себе так уж панибратски не подпуская. Сразу чувствовалось, что трогательность эта была достаточно своей хозяйкой защищена – не так, как защищается нежная роза шипами, а защищена именно этой отстраненностью. Вроде того – я вас не трогаю, но и вы, уж будьте добры, не смейте ко мне лезть с обидами… Про таких говорят – рука не поднимется. Не из жалости, а просто не поднимется, и все тут. Не захочет. Не сможет. В голову ей такое не придет. Иногда в людях сразу выходит наружу скрытое их достоинство. Во взгляде, в улыбке, в повороте головы, в особенной спокойной стати- осанке, напрочь лишенной нервной напыженности… Самое удивительное, что даже беременность эту Наташину стать не портила. Было такое чувство, что живот к ее худому и маленькому телу просто взяли и прилепили, как временную декорацию, и он живет и живет сам по себе, нисколько ей не мешая и в то же время совершенно гармонично с ее обликом сочетаясь.
– Вы, наверное, к моей маме пришли, да? – вздрогнула Маруся от ее звонкого и приветливого голоска. – Ее сейчас дома нет, к сожалению. Она в издательство уехала. Хотите, я вас чаем напою? Вы не очень торопитесь?
– Нет… нет, я не к маме… – с сожалением покачала головой Маруся. – Хотя я с ней уже успела познакомиться! Я была тут у вас пять дней назад… А вы, Наташа, когда приехали? Мама так о вас беспокоилась!
– Да знаю я, все знаю о ее беспокойстве… – легко усмехнувшись, махнула рукой Наташа. – Я поэтому ей и врала, что мне рожать еще через месяц! Ой, если б она правду узнала, она б с ума сошла…
– Какую правду?
– Какую? Так у меня срок – вот-вот уже… Может, через три дня, может, через четыре. А может, и завтра все начнется!
– Ой, ну как же вы так неосторожно! Нельзя же! Да и ребенку, наверное, тяжело…
– Нет. Нисколько ему не тяжело! Он, наоборот, меня очень поддерживал… – ласково огладила она рукой выпирающую верхушку живота. – Он все-все уже понимает! Да там, в Оптиной пустыни, вся обстановка такая, знаете… к духовному родству располагающая. А вчера он мне сам знак подал – пора, мол. Ну, я собралась и приехала… Так чаю хотите? Как вас зовут, кстати?
– Меня? Мария. Хотя все меня просто Марусей зовут… А фамилия моя… Горская…
Наташа чуть дернулась лицом, уставилась на нее удивленно. Оленьи глаза смотрели открыто и самую малость настороженно, хотя и не промелькнуло в этой настороженности ни капли обидной досады. Потом, улыбнувшись, тихо спросила:
– Вы, наверное, новая жена Никиты? Да?
– Да. Я его новая жена, – отчего-то опустив глаза, подтвердила Маруся.
– Ну что ж, Маруся… Тогда тем более – пойдемте пить чай! Вы ведь, наверное, о чем-то поговорить со мной хотите, правда? Не просто так пришли?
– Да… да, я хотела поговорить… Вернее, хотела выполнить просьбу… Только теперь уже поздно, наверное… – лепетала она ей в спину, идя следом по коридору на кухню.
– Так. Просьбу, значит, – становясь к плите, весело проговорила Наташа. Чиркнув спичкой, она ловко зажгла газ, поставила на огонь круглый металлический чайник. Потом обернулась к Марусе, пояснила зачем-то: – Мы с мамой не любим всяческих этих новомодных штук вроде самовскипающих чайников… Странные женщины, правда? Так о чем Никита меня хотел попросить? Говорите, я слушаю… Это он вас ко мне прислал?
– Нет, это не Никита! Никита и не знает вовсе, что я сюда, к вам… Меня Виктор Николаевич просил, чтобы я вас нашла. Он… он хотел с вами попрощаться…
– Что значит – попрощаться? Не понимаю… – неуклюже развернулась она к ней от плиты.
– Дело в том, что Виктор Николаевич пять дней назад умер в больнице. Он хотел, чтобы вы к нему пришли. Он попрощаться хотел. Он любил вас, Наташа…
– О боже, как жаль… – приложив ладошки к смуглым щекам, тихо проговорила она, уставившись куда-то поверх Марусиной головы. Потом повернулась, медленно подошла к окну, постояла молча минуту.
Маруся смотрела, как подрагивает ее тонкая спина, молчала, не решаясь ее тревожить. Да и надо ли что-то сейчас говорить? Не надо, наверное. Наташа меж тем снова прошелестела едва слышно:
– Господи, если б вы знали, как мне его жаль… И его, и Никиту… Вы уж простите, что я так говорю про вашего мужа, Маруся… А где его похоронили?
