монетами. А уж когда тетя Нюра слово взяла, такое затишье и омертвение среди присутствующих наступило, что, казалось, слышно было, как шкворчат вдалеке котлеты по-киевски, жарясь на кухонных сковородах.
Речь тетя Нюра произнесла короткую – обычные пожелания молодым. Про любовь и счастье на долгие годы жизни. Потом, слегка склонившись, вытащила из-под стола объемистый пакет с подарком, и он торжественно поплыл в сторону молодых, передаваемый из рук в руки и вожделенно провожаемый любопытными глазами. Катя лишь вздохнула потихоньку – если б они знали, что там, в пакете… На маму она старалась вообще в этот момент не смотреть, чтобы не огорчаться ее разочарованием. И без того было понятно, что мама до последней минуты надеялась-таки на появление в руках тети Нюры тарелочки с голубой каемочкой. Или объемистого конверта на худой случай. Но что делать – чуда не произошло.
Зато тамада Тамара выдавала настоящие чудеса импровизации, то есть расшевелила гостей не хуже, как если бы это сделал профессиональный диджей, молодой и резвый. Глядя на нее, Катя лишь диву давалась – откуда в этой далеко не первой, и даже не второй молодости даме столько физических сил? Так и пышет вокруг себя жаром неукротимой энергии. Куда ни взглянешь, всюду мелькает ее платье ядовито- зеленого цвета с пятнами испарины на спине. Фигаро здесь, Фигаро там. Лицо красное от напряжения, волосы слиплись, образовав на голове вместо прически пять веселых кудрей цвета фуксии. Даже немножко грустно наблюдать за ее стараниями. И отчего-то неловко. А вдруг ее посреди веселой свадьбы кондратий хватит от сильных физических перегрузок?
А отец вообще исчез потихоньку, как только заиграла музыка и гости пустились в пляс.
Никто особо его отсутствия и не заметил, конечно, – все уже порядочно подшофе были.
Катя только по растерянному виду мамы и поняла, что его нет. И тоже отдалась веселью с удовольствием – давно не танцевала. Последний раз, помнится, будучи на институтском выпускном вечере, так отплясывала. Тогда ей казалось, что вся жизнь только начинается и полна перспективами, никоим образом с родным городком Егорьевском и работой в детдоме не связанными. Да если б ей тогда хоть словом намекнули про детдом – восприняла бы за дурацкую шутку!
Милка к концу свадебного вечера сделалась совсем бледной, сидела рядом с женихом, устало рассматривая танцующую толпу, морщилась от проделок тамады Тамары, все норовившей привлечь молодых к участию в смешных конкурсах. Один раз даже лягнула под столом пьяного гостя со стороны жениха, пытающегося украсть у нее туфельку. Аккурат под глаз попала. Но гость сильно и не обиделся – слишком уж навеселе был. Так и отплясывал потом – с фингалом под глазом. Все смеялись – уж больно им это забавным казалось.
В общем и целом хорошо свадьба прошла. Как и полагается, ни на шаг не отступив от установленных неизвестно кем правил приличия. То есть как мама того хотела. Молодых отвезли ночевать в дом жениха – как оказалось, тоже по установленному обычаю. Да им уже и все равно было, где ночевать. Лишь бы вместе. И вообще – хорошо, что подальше от мамы. А то бы она и здесь со своим волюнтаризмом вылезла, начала бы учить молодых правилам первой брачной ночи. По привычке. Вот бы ужас для жениха был…
Дома мать первым делом ухватилась за пакет, подаренный тетей Нюрой. Вытряхнула его содержимое на свет божий, встряхнула, оглядела со всех сторон. Потрогала, потом даже понюхала осторожно.
– Ну и что это, как думаешь? – повернулась к Кате с обиженным, даже несколько оскорбленным выражением на лице.
– Это ковер, мам, – устало проговорила Катя, с наслаждением скидывая с ног туфли на высоких каблуках, – я ж тебе говорила…
– Вот это – ковер? Нет, это не ковер, это просто первобытная тряпка какая-то. Пошлая и мещанская. Она что, и впрямь его своими руками вышила?
– Ну да…
– Зачем? Не понимаю… Что она хотела этим сказать? Поиздевалась над нами, что ли?
– Нет, что ты… И не думала даже. Наоборот, она как лучше хотела. Чтоб от души. То есть она хотела сказать, что всю свою душу в этот ковер вложила.
– Душу? Вот в эту тряпицу?
– Ну да. Она так самовыразилась. Все только ее богатство видят, а она… Она просто любви хочет, понимаешь? Она этот ковер две недели вышивала, с утра и до вечера. Это не ковер, это крик души, мам…
– Хм… Все равно – не понимаю… А в ключах от квартиры ее душа никак самовыразиться не могла, к примеру? Она ж не марсианка какая-нибудь, понимать же должна, что Милке теперь жить негде. Тоже мне душевная нашлась! Какая Милке от этого ковра польза?
– Так не в пользе же дело, мам!
– Да ладно, молчи уж, защитница! Лучше сестру свою родную пожалей! Где они теперь жить будут, по- твоему?
– А у Стаса что, нельзя?
– У Стаса? А ты его родителей малахольных не разглядела, что ли?
– Почему малохольных? По-моему, они вполне нормальные люди.
– Ну да, нормальные! Невооруженным же глазом видно, как там эта старуха заправляет, свекровь Снежанина. Явно у них война за территорию влияния идет. Не, Милка там жить не сможет… Хотя и у нас обстановочка для молодых тоже не сахар, конечно. Но здесь все-таки для нее – дом родной. Как бы ни было, а свои семейные тараканы – они привычные. А чужие? А сызнова привыкать? Не, Милка не сможет… Так что придется тебе на диванчике в гостиной ютиться, доченька.
– Хорошо, мам. Что делать, раз надо.
– Ага. А коврик этот Нюськин себе оставь. Засыпать будешь – и любуйся теперь на него. Нет, какова же оказалась, жадюга старая! Душа у нее, смотрите-ка, любви страждущая! А то, что в мою в душу плюнула подарком своим, так это не считается! Ей чего – она ж бездетная, она ж не понимает, каково это, двоих детей вырастить да в люди вывести… И все одной, одной… И от мужа никакой помощи нет! Вот где он, этот муж? Не знаешь, кстати, родила она… эта… как ее?
– Ее Светланой зовут, мам.
– Да хоть Пелагеей, мне все равно.
– Я не знаю… Наверное, уже родила.
– Ой, прости ты меня, господи… И за что мне наказание с вашим отцом такое? Из ума выжил, обалдел на старости лет. Весь город уже, наверное, знает… И что мне теперь со всем этим делать, а? Как думаешь? Как дальше-то жить?
– Я… я не знаю, мам… Наверное, его лучше… отпустить? Если уж так получилось…
– Что?!
Вопрос прозвучал и не вопросом, а коротким беспомощным вскриком. Повис в воздухе, как палка над головой. Даже пришлось голову в плечи вжать от испуга, будто и впрямь присутствовала опасность удара. Подняв глаза, она осторожно взглянула на мать и в первую секунду не поняла даже, что происходит. Потому что в кресле напротив сидела и не она совсем. Другая совсем женщина сидела. С таким потерянным выражением лица, будто его вообще не было. Дрожащее бледное пятно, а не лицо. По крайней мере, от властной и с детства привычной безапелляционности и следа на нем не осталось. И глаза… Нет, не было у мамы таких глаз, никогда не было! Таких отчаянных, таких слезно жалких. Таких, как у отца давеча, когда он ей на кухне исповедовался.
– Мам… – только и смогла хрипло произнести Катя, не зная, что сказать, – мам, ты что…
– Да ладно, не мамкай… – устало произнесла женщина, сидящая напротив и постепенно приобретающая привычные материнские черты. – Чего размамкалась-то? Ничего, дочь, все обойдется как- нибудь… Перемелется, мука будет. Пойдем спать, утро вечера мудренее. Завтра же рано вставать, к сватам надо идти, я обещала Снежане помочь столы накрыть… Не надо было уж нам второй свадебный день затевать, что ли? И одного бы дня хватило. Но не положено ведь один день гулять. Не по-людски как-то…
– Что, отдала сестру замуж? Голова с похмелюги не болит?
Лариса ворвалась в кабинет, как всегда, вихрем. Плюхнулась на стул, вытянув вперед худые ноги в маленьких, почти детского размера, ботиночках. Катя моргнула, уставилась на нее удивленно.
– Ну, чего смотришь?
