– А без него меня не отправят?
– Нет. Не отправят. – Он встал из-за стола, открыл дверь, прокричал в глубину коридора: – Василюк! Зайди!
Через минуту чернявый плотный милиционер Василюк, дожевывая что-то на ходу, вел ее по длинному коридору, гремя связкой ключей на спущенном с выпуклого пуза поясе. Открывая железную дверь с окошком, скользнул по ее лицу взглядом и отвернулся равнодушно, будто ее заплаканным лицом сильно разочаровавшись. Диля ступила за порог, огляделась. Дверь лязгнула у нее за спиной, закрываясь, и противный тошнотворный холодок, едва задержавшись внизу живота, начал подниматься кверху, парализуя остатки воли. Она стояла, не трогаясь с места, разглядывала почти равнодушно серое жалкое пространство, сплошь состоящее из двухъярусных железных кроватей, насыщенное запахами еды, немытого тела, тоски и тревожного ожидания.
– Чего стоишь? Думаешь, под твою задницу лежанка сама подъедет? – подняла голову с плоской подушки одна из женщин. – Вон койка свободная, наверху… Белье, наверное, только утром принесут.
Взобравшись на твердую лежанку, Диля подтянула коленки к подбородку, ткнулась лицом в серую подушку без наволочки. От подушки пахло хозяйственным мылом и карболкой, и этот медицинский запах вдруг напомнил ей о недавнем совсем прошлом, о папиной больнице, о девочках из регистратуры, о маме, которая ждала с ужином дома, о персиковом дереве во дворе, неизменно дарящем розовое весеннее цветение и летние оранжевые, как маленькие солнца, наполненные соком плоды. Как же хорошо жила она там, в Душанбе… Как жаль, что ничего этого больше нет! И ехать, то есть, говоря местным милицейским языком, депортироваться и административно выдворяться, ей больше некуда. И жить тоже негде. А жить – надо. Там, у Илхома, Алишер ее ждет…
– Эй… Ты плачешь, что ли? – почувствовала она на плече прикосновение чьих-то пальцев.
Диля тронула себя за лицо – правда, мокрое. Наверное, она забылась и заснула и заплакала во сне нечаянно.
– Хочешь чаю? – снова прошелестел снизу женский голос.
Подняв от подушки голову, она увидела перед собой лицо нестарой еще таджички. Коричневая, будто слегка дубленая кожа, сросшиеся черные брови, два металлических зуба блеснули в улыбке, цветастый шелковый платок на голове узелками назад.
– Спускайся давай, чаю попьем… У меня хороший, зеленый. А кипяток здесь всегда есть.
Чаю, несмотря ни на что, и правда хотелось. Горло, казалось, совсем пересохло от слез, требовало спасительной горячей влаги.
– Садись на мою койку, она как раз под твоей. Держи кружку, – тихо прошептала женщина. – Ты ведь тоже таджичка, да? – спросила она уже по-таджикски, осторожной кошкой садясь рядом.
– Нет. Я только по паспорту таджичка. А впрочем… – на секунду задумалась она, нахмурившись. – Да, я таджичка! Конечно же таджичка. И по паспорту, и вообще. Хотела быть русской, но не получилось…
– Ты красивая, точик! – снова тронула ее за плечо женщина сложенными в щепоть пальцами. – Как тебя зовут?
– Диля. Дилфуза. А вас как?
– А меня – Назира. А ты здесь как оказалась, Дилфуза?
Диля жадно сделала большой глоток чаю, оторвалась от кружки, задумчиво пожала плечами. Не хотелось ей про себя ничего рассказывать. Не хотелось, и все. Потому дипломатично ответила вопросом на вопрос:
– А вы как?
– Да что я… Со мной все ясно. Я перевозчица, таскаю туда-сюда травку. А иногда и что позлее.
– Героин?
– Тсс… Тихо ты. Не говори так громко.
Просьба прозвучала уж слишком заговорщицки, задушевно почти, и Диля инстинктивно отодвинулась от собеседницы в сторону, чуть не расплескав на себя чай.
– Ты не бойся меня, чего ты… – повернула к ней голову Назира, обиженно округляя глаза.
– А я и не боюсь. Просто… Не понимаю я этого. Не понимаю и не принимаю. Не хорошо это.
– Да уж конечно, чего тут хорошего! – тяжело вздохнула женщина, покачав головой. – Сама знаю, что ничего хорошего тут нет, подлая эта работа… А только и выхода у меня другого тоже нет. Жить надо, детей растить надо. Да и не по своей воле я в этой работе оказалась. Заставили.
– И все равно, я бы никогда… – гневно прошептала Диля, но собеседница ее перебила:
– А ты не бросай зря такие хорошие слова, точик! Оставь на потом, пригодятся! Если б тебя твоим ребенком пугали, поехала бы, никуда б не делась. У тебя ребенок есть?
– Есть. Но все равно…
– Погоди. Говорю же – не бросайся словами. Послушай лучше меня.
Она вздохнула, горестно уставилась в свою кружку, потом отпила медленно, дернув кадыком на худой коричневой шее, заговорила тихо:
– Меня очень рано замуж отдали, и пятнадцати лет еще не было. Семья наша бедная была, а за меня хороший калым взяли. Муж меня на двадцать лет старше был. Плетками бил, когда вздумается. Я ему детей рожала, а он меня бил. А потом он умер, и еще хуже стало. У нас ведь как? Таджичка при муже – не человек, а без мужа – и вовсе не человек. Оступился мой старший сын, и меня к этому делу привязали, как курдюк с вином к ослу. И ничего не сделаешь – поехала. Первый раз, потом второй… А если бы не поехала, сына бы погубили. Я знаю.
– Но ведь… Вы же другим матерям горе возите! Своего сына спасаете, а других… Поэтому к нам так и относятся, что с этим делом всех подряд связывают!
– Эх, точик, глупая ты еще… Виноватого в своих бедах всегда проще найти, чем на себя пальцем показать. Когда другой виноват, свои огрехи не видятся. Ну вот скажи – мы ж им водку не возим, а они ее все равно пьют!
– Так то водка…
– А какая разница, скажи? Кому не надо, тот за водкой в магазин не пойдет. Как и за травкой – к продавцам. Если б не покупали, мы и не возили бы… Хотя ты, если уж честно, права. Права, конечно. Горе это. И для меня – горе. Но что делать – заставили… Плохой это разговор, точик! Давай лучше о чем-нибудь другом поговорим.
– Тогда… Тогда объясните мне, пожалуйста… Мне сейчас сказали, что будут документы готовить на депортацию либо на административное выдворение. А какая тут разница, я не понимаю?
– Ой, что ты! Очень большая разница! Если депортируют – это очень даже хорошо! Немного времени отсидишься, и можно обратно сюда ехать. А выдворение – это через суд, это уже на пять лет без права въезда. Но вообще-то они редко кого выдворяют, там возни с бумагами больше. Или депортируют, или уголовное дело заводят и на зону отправляют.
– А выпустить до депортации могут?
– Могут, под подписку.
– А… как сделать, чтоб выпустили?
– Так это уж следователь будет решать.
– Да. Сказали, что завтра мои документы следователю передадут.
– Ну, на завтра ты не сильно надейся. Завтра суббота. Теперь уж только в понедельник.
– В понедельник?!
– Ну да… А как ты хотела? Я вот, например, уже неделю здесь толкаюсь… Жду, когда меня в следственный изолятор переведут. Там, говорят, мест нет. Э, да чего ты скисла опять, точик? Ты держись, нельзя так! Душу под замок запри и держись. Сама говоришь – сын у тебя!
– Да… У меня сын… Алишер… – смахивая со щек слезы, с трудом проговорила Диля и подняла глаза вверх, – пойду я спать, Назира. Устала. Спасибо тебе за чай.
– Иди, иди, спи. Во сне быстрее время проходит. Привыкай.
Однако уснуть долго не получалось – не желала душа принимать новую ситуацию и «держаться» под замком не желала. И привыкать не хотела. Наоборот, билась внутри лихорадкою, заставляла думать о будущем, и если уж не планировать его, то пристраивать как-то к новым обстоятельствам. Хотя как, как к ним пристраивать это «будущее», непонятно… Оно то упорно ускользало, то пряталось, то, поддавшись
