Теперь вот и породниться через Светку придется. Нет, нельзя им тебя показывать, нельзя. Ты пойми…
– Я все поняла, тетя Зина. Я уеду сейчас. Раз так, я Светиному счастью мешать не буду. В котором часу автобус до Пригожина отправляется?
– Да погоди, погоди, успеешь ты на свой автобус… Не обижайся на меня, ради бога! Я сейчас обед приготовлю, накормлю тебя, картошку с салом нажарю… Картошка нынче знатная выросла, и сало тоже хорошее, с нашего свинокомплекса.
– Нет, не хочу. Пойду я, тетя Зина. Где у вас тут автобус останавливается?
– Так напротив школы, это в конце улицы…
Диля торопливо поднялась, неловко запрокинула голову, с усилием сделала глотательное движение горлом – попыталась не выпустить на свободу слезную, застрявшую внутри очередную обиду. Интересно, есть у человека свой лимит на обиженность? Для нее, похоже, природой не предусмотрен…
– Погоди! Погоди-ка, я сейчас!
Тетка шустро сползла со стула, поковыляла утицей в комнату, и было слышно из кухни, как она сопит натужно, открывая какие-то ящики. Диля так и стояла, запрокинув голову чуть назад, боясь пошевелиться, потом выпрямила шею, глянула на входящую в кухню тетку.
– Вот, возьми. Это тебе.
– Что это? – уставилась Диля на худосочную стопочку тысячных купюр, перехваченных желтой аптекарской резинкой.
– Как – что? Деньги. Не видишь, что ли? Все, что могу. Хотела молодым на свадьбу подарок сделать, да ладно уж… Обойдутся. А ты бери. И не сердись на меня.
– Нет. Спасибо. Я не возьму, – выставила впереди себя ладошку Диля, отступив от тетки на два шага.
– Да бери! Пригодятся же! Чай, ты не с мильёнами сюда приехала?
– Нет. Не с мильёнами. Но вы лучше Свете их отдайте, а мне не нужно. Не возьму я. Прощайте, тетя Зина…
Больше ничего сказать она не сумела. Убегая от слезной судороги, рванула в маленькую прихожую, сунула ноги в ботинки, натянула на себя пуховик. Потом толкнулась плечом в дверь и долго шарила рукой по темным сенцам, отыскивая вторую дверь, ведущую на улицу.
– Да погоди, я тебя провожу… – толкнул ее в спину виноватый теткин голос, и она обернулась на него в последний раз, уже практически прорыдав ответное «не надо».
Пустынная улица уже не казалась ей такой обледенелой, как час назад. Может, из-за горячих слез. Все плыло перед глазами теплой мутью, и взмокла спина, и все внутри сотрясалось от тихих сдерживаемых рыданий, потому как они хоть и тихие, но на самом деле гораздо горше и безысходнее, чем настоящие, в громкий голос.
Приземистое, выполненное из безликого силикатного кирпича здание оказалось школой, а неказистые железные лавки под навесом напротив школьного крыльца – автобусной остановкой. Все это ей рассказала встреченная по пути разговорчивая старушка в детской цигейковой шубке с бомбошками. После внучки, наверное, донашивает. А еще старушка рассказала, что автобус будет только через три часа, потому что «шофер Вовка Хлопушин повез свою жену к матери в Милованово, приспичило ей повидаться», и что «обогреться можно в амбулатории, фельдшер Люся добрая и всех пускает».
Ругнув последними словами шофера Вовку Хлопушина и его скучающую по маме жену, Диля отправилась в амбулаторию, которая располагалась сразу за школой в аккуратном белом домике, села там в уголке на жесткую кушетку, усмехнулась горько. Значит, все те события именно здесь и разворачивались… Сюда пришла на сносях бедная Елизавета Прозорова, и мама вокруг нее суетилась, принимая скорые роды, и ничего не сумела, и не смогла Лизавету спасти, и плакала, наверное, от своей растерянной без вины виноватости…
Потом мысли ее перешли уже в реальную, бытовую плоскость – как бы на последний автобус из Пригожина в город не опоздать! Утром надо быть у Элбоя Фархадова с деньгами и паспортом. А она сидит тут в амбулатории деревни Горелово, горькие слезы льет.
Опасения ее оказались не напрасными – едва-едва поспела к последнему автобусу. Водитель Вовка Хлопушин, учитывая свою вину, выжал из маленького пазика самую распоследнюю скорость. Когда приехали на пригожинскую автостанцию, автобус в город уже стоял, ждал последних пассажиров. Диля с облегчением плюхнулась на свое место у окошка – успела-таки. Впрочем, не одна она такая оказалась – уже перед самым отходом заскочил последним пассажиром парень, сел рядом с ней на свободное сиденье. Диля повернула к нему голову, посмотрела на профиль – таджик…
Он тоже повернулся к ней, будто нехотя. Черная шапочка надвинута на лоб так сильно, что глаз не видно. На подбородке щетина жесткая, трехдневная. Голова втянута в плечи, руки в карманах. Улыбнулся ей одними губами, склонившись к уху:
– Точик, да?
Она неопределенно пожала плечами, улыбнулась тоже неопределенно. И отвернулась к окну. Пусть думает, что хочет. На сегодня ей разговоров достаточно, даже с соотечественниками. Устала – сил нет. За окном – темень холодная, непроглядная, автобус качает на дорожных ухабах, и глаза слипаются сами собой после бессонной ночи и пролитых обиженных слез. Последний раз глянув в темное окно, она вздрогнула, оторвала голову от мягкой спинки кресла – показалось вдруг, что мелькнула Ларина машина в свете встречных фар, и даже сидящая за рулем женщина была на Лару похожа. Надо же, уже и видения беспокойные начались… Надо спать. Спать. Завтра трудный и ответственный день…
– Сумку! У меня сумку украли!
От истошного женского крика Диля проснулась, завертела головой, с трудом соображая, где находится. Сон был таким крепким, что резкий переход в реальность будто ударил по голове, и казалось, крик раздается совсем рядом, вонзается прямо в ухо визжащим сверлом.
– Сумка в проходе стояла, а теперь ее нет! Водитель, не открывайте дверь, я должна найти свою сумку!
– Так пять минут назад парень попросил остановить автобус… Он на переезде вышел, – зазвучал после женского крика эхом спокойный мужской баритон. – Я видел, у него сумка в руках была. Синяя такая, с белыми полосками, большая, кожаная, да?
– Да-да, мы помним этого парня! – тут же поддержало его женское многоголосье. – Он вон на том кресле сидел! Таджик, кажется…
Диля потрясла головой, окончательно просыпаясь и входя в ситуацию. Тут же жгучей молнией побежал страх вниз по позвоночнику, и она лихорадочно схватилась за свою сумку, лежащую на коленях. Сумка была открыта… Неужели… Но этого не может быть!
Дрожащими руками она перебрала содержимое сумки. Кошелька не было. Черт ее дернул взять с собой всю имеющуюся наличность! Всю! Надо ж было деньги у Илхома оставить! Черт, черт!
Она так предалась своей горькой досаде, что не уловила сути дальнейшего расследования и опомнилась лишь в тот момент, когда возникло в проходе и нависло над ней яростное лицо женщины в нелепой норковой шляпке с ниспадающими на лицо полями. Глаза у женщины были круглыми, немигающими, выглядывали из-под меха по очереди, сверкая ненавистью.
– Так они же одна шайка-лейка, это же дураку понятно! Вместе работают! Вы только посмотрите, посмотрите на нее, как она испугалась! Попалась, да? Говори, где мои вещи! Понаехали тут, ворюги! Ишь, пристроились по автобусам шастать!
– Это вы мне говорите? – нелепо ткнув себя пальцем в грудь, растерянно проблеяла Диля.
– А кому же еще! Люди видели, как он тебе шепнул что-то на ухо, когда в автобус сел!
– Да ничего он мне не шепнул! Спросил только, таджичка я или нет…
– Ладно, в милиции быстренько разберутся, кто из вас есть кто! Водитель, не выпускайте никого из автобуса, когда до автовокзала доедем! И милицию вызовите! По горячим следам! Пусть они найдут мою сумку!
– Женщина, да вы что! Не знаю я этого парня, честное слово! Он и у меня кошелек из сумки украл!
– Ага! Рассказывай сказки про кошелек! Знаем, как ваш брат на пару работает! Еще скажи, что у тебя там денег много было!
– И в самом деле – много… – дернулись у Дили губы в жалком подобии улыбки, – там все мои деньги
