– Видимо, мне больше ничего и не остается, – нахмурившись, вяло огрызнулся Скачко. – Я тут с одним из этих директоров с глазу на глаз говорил, он клятвенно обещал с утра у нас появиться и заявление накатать, а наутро директор исчез! Нет его! Хоть во всесоюзный розыск подавай! Исчез, растаял!
– И что, так и не нашел?
– Нашел! На австрийском курорте! Язву лечит! Врач справку показал: ночью приступ приключился, и они отправили его на курорт.
– И ему в один день все сделали?! – не поверил Култаков.
– Да нет, он месяц уже оформлялся! А когда я с ним ласково гутарил, у него билеты уже на руках были. Но про них он мне ничего не сказал, побоявшись, что я его поездочку приторможу. Взял и укатил! Теперь вот, боюсь, как бы от страха он у австрийцев политического убежища не попросил!
Култаков нахмурился.
– И такие аттракционы у нас с Боковым по каждому директору! Не верят они, что им амнистия будет! – продолжал Скачко. – А те, кто написал заявления, уже готовы забрать их обратно. Мол, оговорили себя от страха!
Генерал поморщился.
– Ладно, иди работай! – холодно обронил он. – Но помни: мне нужен результат!
И он хлопнул ладонью по столу.
Люся бойко стрекотала на машинке, когда в приемную ввалился Костя. Люся увидела его и остановилась. Костя подошел к ней, ловким жестом достал из-под пальто розу и вручил ее Люсе. Та вспыхнула от смущения, взяла цветок.
– Спасибо!
– Про отца что-то слышно?
– Пока ничего.
– И у меня никакой информации. Мать попыталась что-то узнать, ездила в Лефортово, но передачу у нее не взяли. Их вообще не берут!
– А я хотела поехать!
– Ты в перерыв лучше никуда не выходи. Везде облавы, проверки; выясняют, почему люди не на рабочих местах. Так что обедай здесь!
– Я уже слышала про облавы. – Люся ласково улыбнулась ему.
Костя посмотрел на часы.
– Все, я побежал!
– Опять в Госплан, утверждать Продовольственную программу! – усмехнулась она.
– Увы, от решения государственных вопросов меня временно освободили. Я теперь бытовик. Свой человек в ЖЭКе! Прокладка для крана не нужна?
– Нет!
– Я позвоню тебе!
Он подмигнул ей и ушел. Люся на мгновение задумалась, но уже через секунду принялась печатать.
За столом в кабинете напротив Старшинова сидел Костиков. Он пил чай и поглощал пирожки Иры, мощно работая челюстями. Старшинов с румянцем на щеках держал в руке рюмку с коньяком, насмешливо наблюдая за проголодавшимся.
– Ты выяснил, как фамилия этого прихвостня, отказавшегося забирать заявление?
– Горяев, – не прерывая поглощения пирожков, ответил Костиков. Старшинов наморщил лоб гармошкой, задумался.
– Это такой невзрачный? С оттопыренной губой?
Костиков кивнул. Он вдруг перестал есть, вытер рот салфеткой, допил чай и устало взглянул на Старшинова.
– В целом задумка была неплохая с этой амнистией! – вздохнул Костиков. – За Горяевым потянулись и остальные. И если бы мы не спохватились, они бы нас всех повязали. Приперли бы Беркутова к стенке, а тот бы сдал нас!
– Ну, не сдал бы…
– Сдал, не сомневайся! У этих ребят сто тысяч отмычек! Знаешь, как раньше они делали? Приводили дочь с грудным ребенком и говорили: не сдашь, кого мы требуем, дочь в караул отправим! Генералы, как институтки, в обморок падали!
Старшинов, не мигая, смотрел на Костикова, затем осуждающе проговорил:
– Чушь какую-то несешь!
– Ага! Зато на сегодняшний день у нас один Горяев в штрейкбрехерах! Но я вам обещаю: и эта паршивая овца свое заявление заберет! У меня проколов не бывает!
Костиков уверенно посмотрел на Старшинова. Тот подумал и наполнил его рюмку. Они чокнулись, выпили. Костиков посмотрел на последний пирожок в вазочке, взял и быстро сжевал его. А потом поднял голову и натолкнулся на пристальный взгляд Старшинова.
– За вами назначили слежку! – обронил Костиков.
– Что это значит?
– Это значит, что арест неизбежен.
– Когда?
– От недели до месяца! Время еще есть, надо все подчистить, да так, чтобы на сберкнижке лежало сто двадцать рублей, а из антиквариата лишь одна серебряная ложка, подаренная бабушкой в девятьсот лохматом году! То же и у родственников. У Жоры триста двадцать рублей нашли, так криков было на всю Москву! – усмехнулся Костиков.
– А может быть, с нами так и надо? – вдруг спросил Николай Иванович. – Сталина же любили!
– С вами, может быть, так и надо, раз вы его до сих пор любите! – Костиков взглянул на барельеф Сталина, выдавленный на подстаканнике, и хмыкнул. – А вот со мной лучше по-другому! Я бы на вашем месте взял отпуск, отдохнул, свалил на дачу и побыл бы последние денечки с внуками! Как вам такая идея?
Старшинов помедлил, наполнил рюмки коньяком и вздохнул. Опрокинул свою рюмку.
– Вот и я тоже так думаю! – весело отозвался Костиков. – А я пока закручу ответную кампанию. Они содрогнутся от нашего удара! Потому что не ожидают его.
Он тоже махнул до конца.
– Будь осторожней! – проговорил Старшинов. – Они ведь далеко не олухи.
Костиков улыбнулся и кивнул.
– Могу вам признаться, Николай Иваныч: я жутко не люблю тюремную пищу! – Он поморщился.
Горяев сидел у себя в кабинете директора райпищекомбината и слушал своего заместителя. Тот рассказывал о пьянке в кондитерском цехе в ночную смену.
– Начали со ста грамм по поводу дня рождения, а закончилось двумя литрами!
– Но план-то сделали? – спросил Горяев.
– План сделали, но Павлов уже второй раз на пьянке попадается! Я бы предложил его уволить по статье.
Горяев задумался. Павлов был умельцем на все руки, но отремонтировать телевизор заместителю директора Никифорову отказался. Обиделся. Потому что за отремонтированный до этого магнитофон Никифоров ему и чарки не поднес. Это была серьезная обида, и Горяев в душе был на стороне Павлова. Но Никифоров любил фискалить и мог накатать донос о том, что Горяев поощряет пьяниц. Ситуация складывалась щекотливая. В кабинет без стука забежал главный инженер Крохалев.
– Прошу прощения, но тут неотложная ситуация! – объявил он, взглянув на Никифорова.
– Может быть, мне попозже? – предложил Никифоров.
– Да, давай попозже!
Никифоров ушел.
– К нам нагрянули парни из районного отдела ОБХСС! Злые как черти! Фуру с сахарным песком тут же арестовали, а эти идиоты еще и без накладной приехали! Совсем без мозгов! Но, если арестуют… С сахаром у нас совсем туго.
