Человек выхватил у меня вощеную дощечку и стилос и исчез.
— Начинай! — заторопил меня Межеумович.
— Сначала испытание, — послышался голос славного Агатия.
А затем уже и он сам появился.
— Ты что, думаешь, я бриться не умею? — спросил я его.
— Да нет, — как-то лениво отозвался хронофил. — Жду, когда ты нарушишь пункт договора.
— Не дождешься, — сказал я и начал намыливать себе щеки пеной. Но как только я взял в руки “опасную” бритву, что-то меня остановило.
— Ну, ну! — поощрил меня славный Агатий.
— Остановись! — крикнула Каллипига.
— Начинай! — крикнул Межеумович.
— Поздно, — сказал Сократ. — Надо же было так пролететь…
И тут я все понял. Я могу брить только тех, кто не бреется сам. Если я “не бреюсь”, то я должен побрить себя. Но я не могу побрить себя, потому что должен брить только тех, кто не бреется сам. Я попал в ловушку!
И Сократ, и Каллипига это уже поняли. Диалектик же бегал вокруг меня и неустанно требовал намылить и его. Я вытер подбородок салфеткой, в сердцах бросил ее на пол и сказал славному Агатию:
— Твоя взяла! Время сразу все возьмешь или по частям?
— Все возьму, но не сразу. Денек, другой погожу. Посмотрю, что ты, глобальный человек, попытаешься предпринять.
— Да ничего он не будет предпринимать, — сказал Сократ.
— С чего это ему что-то предпринимать, — поддержала его Каллипига.
— Ну, бардак, ну бардак! — заявил Межеумович. — И при говенной демократии, и при тирании, и при олигархии. Да и при развитом социализме такой же бардак был. Нет счастья в жизни!
— А теперь идите. — Славный Агатий вежливо указал нам на стеклянную дверь.
Мы вышли, потолкались на мраморном крыльце, да и двинулись дальше по улице.
Я чувствовал себя скверно и это, наверное, было видно всем.
— Плохо? — спросила меня Каллипига.
— Еще как плохо. Хуже не бывает.
— Бывает, бывает! — не согласился Межеумович. — Еще как бывает!
Что он имел в виду, мне было сейчас неинтересно.
— Может, водки выпьешь? — спросила Каллипига
— Выпью, — сразу же согласился я. — Да только где ее возьмешь?
Каллипига поваляла во рту выигранную мною у Сократова сына драхму, хрустнула чем-то. Мне показалось, что она все же умудрилась сломать себе зубы. Но нет! На ладонь себе она выплюнула две драхмы.
— Раскусила все-таки, — довольным тоном объявила Каллипига.
— Повдоль, — поинтересовался Сократ, — или поперек?
— Повдоль, конечно.
Я взял обе монеты, полагая, что у одной из них будет решка, а у другой — орел и что толщина их теперь будет в два раза меньше. Но драхмы оказались вполне обыкновенными, каждая и с орлом и с решкой, обычной толщины.
— Как это у тебя получилось? — спросил я.
— А я знаю? Во рту глаза нет. Раскусила и все.
— Тогда купим самопальной на обе драхмы, — заявил Межеумович.
— Давай сначала на одну, — предложила Каллипига. — Вдруг еще раскушу…
— А если не раскусишь, — обиделся Межеумович, — нам так и довольствоваться одной бутылкой?
— А если раскушу, то три будет
— А три — это больше, чем одна? — спросил Межеумович.
— Конечно больше. В четыре раза, — объяснила Каллипига.
— Тогда что же это, на каждого по бутылке придется? — обрадовался диалектик.
— По полторы, — уточнила Каллипига. — Но сначала одну на четверых.
Тяжелый труд покупать в ближайшем киоске бутылку взял на себя, конечно, материалист. Он долго приценивался, принюхивался, искал на бутылке какие-то потаенные, ему одному понятные знаки. Но, наконец, выбрал. И именно “Метиловку”.
