— А так, что не надо завидовать ни тем, кто не достоин зависти, ни тем, кто несчастен, но надо жалеть их.
— Значит, тот, кто убивает, кого сочтет нужным, и убивает по справедливости, кажется тебе жалким несчастливцем?
— Нет, но и зависти он не вызывает.
— Разве ты не назвал его только что несчастным?
— Того, кто убивает не по справедливости, друг мой, не только несчастным, но вдобавок и жалким, а того, кто справедливо — недостойным зависти.
Диалог их сейчас был молниеносен, но и бутылку они передавали друг другу с неимоверной быстротой. Я уже понял, что мне больше ничего не достанется. И Каллипига это поняла, потому что отчаянно пыталась раскусить драхму повдоль.
— Кто убит несправедливо — вот кто поистине и жалок, и несчастен! — заявил диалектик.
— Но в меньшей степени, милейший Межеумович, чем его убийца, и менее того, кто умирает, неся справедливую кару.
— Это почему же, Сократ?
— Потому что худшее на свете зло — это творить несправедливость.
— В самом деле, худшее? А терпеть несправедливость — не хуже?
— Ни в коем случае!
— Значит, чем чинить несправедливость, ты хотел бы скорее ее терпеть?
— Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я предпочел бы переносить.
Все… Бутылка опустела, целиком и полностью! Сократ крепко обхватил ее своей пятерней и отнес в ближайшую урну. А когда он вернулся, Межеумович обиженно сказал:
— Ну, ты тип, Сократ! Еще какой тип! Ведь можно было стеклотару сдать в соответствующий случаю приемный пункт.
— Да очередь там, — оправдался Сократ.
— Ну что, не раскусывается? — спросил Межеумович у Каллипиги. — Дай-ка, я попробую.
Вытерев драхму о штанину, диалектик принялся ее старательно жевать, а когда выплюнул результаты своей деятельности на ладонь, то оказалось, что монета многократно и бесповоротно погнута. Так что на нее теперь даже стакан газировки нельзя было купить.
— Надо же! — удивился материалист. — Ну, жизнь! Ну, жизнь!
Глава двенадцатая
Я сидел в пыльной траве и думал: что делать?
И вот что с тоски придумал.
— Сократ, — сказал я, — пойду, однако, сдаваться славному Агатию. Пусть он подавится этими двумя с половиной тысячами лет! Отдам ему свое Время!
— Откуда же ты столько Времени возьмешь? — спросила Каллипига.
— Займу…
— Ну, день-два я мог бы тебе занять, — сразу же предложил Сократ. — Но ведь тебе нужны тысячи лет!
— Я кое-что могу отдать, — сказала Каллипига.
— А я никому не отдам взаймы свое Время, — заявил Межеумович. — Знаю я вас. Займешь и с концом!
На диалектика я и не рассчитывал. Можно было, конечно, сесть на углу с перевернутой кепкой или шапкой, заняться, то есть, попрошайничеством. Но что-то говорило мне, что дело не выгорит: во-первых, нет ни кепки, ни шапки; во-вторых, у кого и есть мелочевое Время, тот все равно сначала к славному Агатию пойдет, чтобы пустить Время в рост, а уж, чтобы подать крепкому и красивому, пышущему здоровьем молодому человеку…
— Ни-ни, — сказал Сократ, — никто тебе Времени не подаст.
— Мы-все скорее удавимся, чем подадим, — подтвердила и Каллипига.
— Удавимся, удавимся, — закрепил их возражения материалист.
— А чё тогда делать?! — с вызовом спросил я.
— Вот ты, глобальный человек, собираешься идти отдавать свое Время славному Агатию, да еще и Время Каллипиги не прочь прихватить с собой, а ведь ты даже и не ведаешь до сих пор, что такое Время.
— Так оно и выходит, Сократ, как ты говоришь.
— Как же так, глобальный человек! — воскликнул Сократ. — Знаешь ли ты, какой опасности собираешься подвергнуть свою душу?
— А при чем тут душа? — спросил я.
