думаешь? Что тебя твой папаша выкупит из плена? Да хрена лысого! Ты из спецназа, парень! Забудь о выкупе. Тебя показательная казнь ждет. Ритуальным антикварным кинжалом семнадцатого века по горлу и в канаву червей кормить. Понял? А папаша твой жирножопый не успеет и кошелек открыть, как тебя не станет. И не хер на меня так смотреть, и поучать меня не надо. Я уже настолько ученый, что тебе и не снилось в твоей Москве. Я не напиться хотел, а всего лишь выпить. И если ты думаешь, что мне нужны сто грамм для храбрости, то ошибаешься. Я не боюсь подохнуть. Я не хочу умирать просто так. Мне еще охота вернуться и ту мразь, что приговорила нашу группу, мою группу! — в клочья порвать.
— Ну, тогда и веди себя не как баба, а как офицер спецназа.
— Ты как со мной разговариваешь, боец! — Романов вскочил на ноги. Во взгляде бешенство: простой солдат его упрекает в том, что он ведет себя как баба. Что ж. Сам виноват: распустил, разрешил общаться на «ты», ломая субординацию. Он сжал до хруста кулаки. — А ну, встать! Смирно! Ты, воин, если нюх потерял, так я тебе его быстро восстановлю. Упал, отжался!
Самарин принял стойку для отжиманий, и уже отжался, было, раза четыре, но вдруг, повернув голову в сторону командира, увидел, как старший лейтенант опустился на землю и заплакал. Сквозь слезы, Виктор произнес надрывным голосом:
— Отставить! Прости. Я просто действительно зассал. А еще очень обидно, за сволочную нашу страну. Понимаешь? Прости, Женька.
Евгений прекратил отжиматься, встал, не сводя глаз с командира. Что дальше? Он не знал теперь, как себя вести со старшим лейтенантом. С одной стороны тот являлся его непосредственным командиром и несоблюдение уставной субординации, хоть и разрешенное самим Романовым, может вызвать новый приступ начальственного гнева, с другой — плевать Самарину на романовские погоны, потому что перед ним был обыкновенный, сорвавшийся от безысходности, загнанный в угол человек. Ему стало жалко старлея, в одночасье ставшего слабым и обреченным. Солдат понимал, что вспышка командирской агрессии, произошедшая между ними, не что иное, как самозащита, попытка возврата себе сил, для продолжения борьбы, попытка натянуть на себя дополнительную броню. Это обычные иглы дикобраза.
Он опустился на землю, достал сигареты, одну протянул Романову, другую прикурил сам. Виктор взял, не глядя на Самарина, и сделал глубокую нервную затяжку.
— Ты прав, Женя, — сухим, как древесина голосом произнес он. — Я веду себя как баба. Крыша едет. Не верится, что все это происходит со мной, а не с кем-нибудь другим и в другом месте. Давай, приятель, лучше спокойно посидим, покумекаем, может какая мыслишка и залетит. Не может быть, чтобы не было выхода. Не может быть.
9
В пещере уже почти час висело холодное молчание разбавленное дымом. Ни Романов, ни Самарин не шевелились, словно восковые фигуры мадам Тюссо, застывшие в немом ансамбле, изображавшем первобытных людей в пещере у костра. Казалось, время тоже застыло, как вода на морозе образует ровную прозрачную поверхность катка на радость окрестной детворе. Лишь пар, сизой размазанной дымкой вырывающийся при дыхании, еле виднеющийся в слабом свете фонарика, показывал, что спецназовцы живы.
— Солнцеворот, — вдруг произнес Евгений. Его голос, хоть и произнесено было достаточно тихо и спокойно, эхом забегал по стенам и своду пещеры, заставив вздрогнуть командира и оторваться от своих мыслей.
— Что? — не понял Романов.
— Я говорю солнцеворот. Сегодня двадцать второе июня, а значит день солнцеворота. Знаешь, что это? Сегодня солнце дольше всего находится на небе. У древних славян этот день считался священным. Предполагается, что в этот день происходит большая перемена в жизни каждого человека. Он кардинально меняет ее и направляет движение в другое русло. Славяне устраивали праздненства, жертвоприношения, гадания, пускание венков по воде. С пригорков скатывали горящее колесо, символизирующее Солнце. Это был день свободной любви на Руси, как сейчас в некоторых странах Европы. Только у нас это происходило не так по животному как у них. Потом этот день стали называть днем Ивана Купалы. Не случайно суеверные фашисты выбрали именно этот день для нападения на Советский Союз.
— Знаю, — буркнул старший лейтенант.
— В стародавние времена это слово звучало как «коловорот». Коло — солнце. Ворот — вращение. А теперь слово коловорот означает совсем другое. Мы теряем значение слов и ищем потом эти значения в иностранных языках, или меняем, выдавая новый смысл словам. Например, слово «наверное» раньше означало «точно», «обязательно», «непременно», а в наши дни оно ближе к «может быть», «есть вероятность», «возможно».
Есть одно слово в русском языке, которое никогда не меняло своего значения. Это слово — «надежда».
Надежда — странное, глупое чувство, как сказал Макс Фрай[5], похожее на мечту, или на ожидание некоего чуда, способного в одночасье перевернуть мир, а заодно и всю твою жизнь. Как тот самосвал с пряниками, что должен опрокинуться возле твоего подъезда. Или чемоданчик с миллионом, кем-то забытый возле скамейки в парке. Или… Да мало ли этих всяких «или».
Сколько людей — столько надежд. У каждого своя. Человек ждет манны небесной, волшебной радуги, исполняющей желания, доброго дядю волшебника в голубом вертолете.
Именно для этих нужд люди изобрели бога и, дружно, разбивая лбы, молились ему бесконечные века, то, выплясывая у костров и распевая гимны, то, принося жертвы в храмах, то, крестясь всей страной в ледяной воде вечной реки, то, отбивая поклоны в намазе под крик муэдзина и бормотание муллы. Появились утопические идеи о светлом будущем, о прекрасном завтра, где будут раздавать бесплатных слонов и лекарство от всех болезней.
Наш народ трудолюбивый и добрый всегда находил, чем потешить себя, бросаясь из крайности в крайность, очертя голову. Сначала мы возводили капища и храмы, пытаясь воплотить надежду в жизнь и развешивая на осинах несогласных, потом успешно и с задором разрушали их, сбрасывая с колоколен тех, кто не хотел правильно воспринимать новый взгляд вперед, а теперь мы снова строим церкви и соборы, и всею страной от простого пахаря, до президента спешим отметить все божественные праздники, ради того, чтобы всем стало ясно, что свет в конце тоннеля есть, его не может не быть.
Надежда — младшая сестра уверенности. Уверенность более рациональна, более смелая, способная стоять на своих ногах мать-одиночка, у которой трое детей, а муж козел скрывается от алиментов, и ждать чуда не откуда: ни кто не поможет, все сама, на своем горбу. Уверенность отметает любую романтику, но оставляет точный расчет сил, материалов, ресурсов, резервов, сметает все мечты, стирает с неба радугу.
А радуга — символ надежды, цветок ее — подснежник, запах — запах цветущей сакуры. След ее настолько хрупок и невесом, что ты боишься наступить на него. Но так жестоко разочарование от несбывшейся надежды. Так горек вкус неудачи, что иногда хочется кричать во все горло: «Люди! Ради Бога, не верьте надежде! Она вас обманет, предаст и выбросит на обочину, в чем мать родила».
А люди все верят и верят ей. Что делать? Человек так устроен — ему обязательно надо на что-то надеяться, иначе теряется смысл жизни, иначе растворяется, подобно утреннему туману, цель бытия, иначе исчезает само желание жить, обустраиваться, рожать детей.
Слово «надежда» не зря созвучно со словом «одежда». Человек надевает на себя надежду, как латы, как броню, как дорогое одеяние. Хотя, чаще всего, эти наряды в конечном итоге оказываются платьем голого короля. Но в человеке, даже после того, как он понял, что он все-таки гол, как сокол, не теряется ощущение незащищенности, раздетости. Ему все так же кажется, что впереди мерцает свет удачи, и необходимо сделать только один шаг, всего лишь один шаг, маленький шажок вперед и все будет как надо.
Но! Если пропадет надежда, люди вымрут, словно динозавры, и на земле останутся лишь машины, строения и животные, среди которых будут встречаться жалкие подобия человекообразных существ.
