прокуковала кукушка. Неподалеку, наверное, находилось лесное озеро: как бы захлебываясь, ухала выпь. С той же стороны истошно закрякала дикая утка. В нескольких метрах от Черемушкина и Сабурова бесстрашно, даже приостановившись и повернув любопытную мордочку в сторону разведчиков, пробежал серый зайчишка.
Из имущества ничего взято не было. И это говорило о том, что нападение на их лагерь являлось тщательно обдуманным, с определенной целью, которая для них стала теперь ясна. И Черемушкин с Сабуровым в течение дня тщательно разработали акцию возмездия гарнизону хуторка Святой Симеон. Они отдавали себе полный отчет в том, что остались из разведгруппы только вдвоем и решение возложенной на себя задачи является, естественно, по их силам сомнительным предприятием. Но мысль возникшую не оставили: управятся с часовыми, а дальше — дело опыта и техники. Причем, вторая половина ночи — испытанный спутник темных дел, мастеров удавки и кинжала.
Михаила Касаткина похоронили у веселенькой белой березы, земля подле нее оказалась мягкой. Отсюда открывался величественный вид на все стороны света. Немецкого солдата также предали земле.
В лесу темнеет значительно раньше, чем на равнине в бескрайней степи. В полночь, вооруженные до зубов Черемушкин и Сабуров миновали проход из урочища в долину к намеченному ими мысу, к расположенным неравным треугольником жасминовым зарослям. Теперь, тихая без признаков жизни единственная усадьба Святого Симеона лежала от разведчиков примерно в трехстах метрах. Черемушкин и Сабуров залегли, расслабив после напряжения тела, глубоко вбирая в легкие ночной воздух, насыщенный ароматами трав и уцелевших еще кое-где по кустам запахами белых цветов жасмина. Время словно остановилось. Наконец, Черемушкин толкнул локтем Сабурова:
— Не спишь? Начинаем! По-пластунски.
Осторожно, по пяди, часто замирая и до рези в глазах всматриваясь во мрак, стали сближаться с темной громадой строений хутора. Внезапно Глеб Сабуров схватил пятерней руки за каблук хромового сапога командира (тот сбросив в оставляемом лагере альпийские ботинки, натянул из имеющейся у него формы гауптштурмфюрера СС сапоги, униформу аккуратно сложил и хранил в рюкзаке) и прошептал:
— Товарищ капитан. В точке, к которой мы приближаемся, то меркнет, то вновь разгорается светлячком крохотный огонек. Ясно, что курит человек, неумело пряча в ладони зажженную сигарету. Нас ждет засада.
— Не молоти. Сам вижу, не слепой…
Впереди вновь разгорелось малиновое пятнышко, превращаясь в темнеющее колечко. Ждали, но мгла оставалась непроницаемой.
— Фриц невольно спас нас и дал добро на успех. А почему? Устав крепко нарушил. В засаде, видимо, двое. Без писка. Ты — справа, я — слева…
Немцы в дозоре все же заслышали непонятное, идущее от земли шуршание. Подобным образом при движении может колебать воздух даже безобидный ежик. Затаили дыхание: ни звука. Солдаты успокоились и сняли руки с автоматов. Шорох повторился. Дозорные приподнялись от земли на локтях, вытянув шеи. Но ничего не успели увидеть: ножи сверкнули в ночи сзади, поразив их в напряженные спины. Строения хуторка как бы шагнули навстречу разведчикам.
У ворот, по всем армейским правилам, должен был бы находиться часовой. Может, затаился, сидя или лежа, и зорко следит за подходами к своему объекту. Не похоже. И едва только успели подобраться к плотному дощатому забору, распластаться у калитки, как послышалось откашливание стоящего во дворе человека. То подал о себе голос часовой. Придерживая на груди оружие, не подозревая о нависшей над ним смертельной опасности, ночной страж шагнул в калитку. Сделал шаг, второй…
«Прости, солдат!» — оказавшись позади часового и занося руку с ножом, мысленно произнес Сабуров.
Обмякшее тело часового уложили под широкую лавку у ворот. Спокойно, как явившиеся после недолгой отлучки хозяева, вошли во двор. В нем стояли две автомашины: одна грузовая типа «фиат» с передвижной электростанцией, вторая — легковая чехословацкая «татра». Из угловой комнаты дома из-за небрежно задернутой занавески через оконное стекло сочился неяркий электрический свет. Окна остальных комнат были темны. Когда вошли в дом, оказалось, что комнаты были смежные. В первой стояли аккуратно застеленные две кровати, во второй на двухъярусных нарах крепким сном спали люди. Черемушкин на мгновение включил электрический фонарик. На нижних нарах лежали четверо, на верхних — трое. В левом углу — пирамида на двенадцать единиц оружий. Расправиться с семью солдатами при навыках Черемушкина и Сабурова было бы делом одной минуты. Но они заглянули в последнюю, угловую комнату, из которой падал свет.
Здесь стояли письменный стол, несколько женских полумягких стульев, диван, тумбочка для книг. И… подобна той, которая была в разведгруппе; работавшая в тот момент на прием. Перед ней на стуле с неснятыми наушниками, поставив локти на столешницу и опустив голову на ладони, сидел дремлющий пожилой радист. Черемушкин мягко опустил руку на его плечо. Тот вздрогнул и очень медленно повернул голову. В сонных глазах радиста плеснулось какое-то непонятное выражение. Он быстро встал и положил наушники на стол, явно глупо улыбаясь. Заметив же в руках второго человека блестящее лезвие ножа, без слов опустился на прежнее место, заваливаясь корпусом тела влево.
— Слаб солдат, слаб, — произнес Черемушкин, придерживая немецкого радиста, без стука опустившегося на пол.
Рация продолжала тихо и монотонно попискивать, вызывая у разведчиков одинаковое неодолимое желание воспользоваться ею и выйти в эфир: судьба выдавала им непросроченный вексель заявить своим о себе, может быть, последний раз в жизни.
— Согласен командир, не спрашивай, — подталкивая Черемушкина к радиостанции, заявил Сабуров.
Быстро определившись, найдя нужный ему диапазон радиоволны, экспромтом, без подготовки, на память, Черемушкин коснулся пальцами радиоключа:
— «Беркут»! «Беркут»! Я — «Пегас»! Я — «Пегас»! Как поняли? «Беркут»! Я — «Пегас»! Отвечайте!.. «Беркут»! Я — «Пегас»! Радирую с хутора Святой Симеон, что рядом с урочищем Желтый Пес… В моем распоряжении две-три минуты. Отсутствием большой «коробочки» остался сержантом Сабуровым. Настаиваю допросе Вейса по системе управления минными полями, сконцентрированной в лисьих немецкой дивизии норах, Стрекалино в полосе обороны «Феникса». Надежда встречи частями нашей армии нулевая. Связь заканчиваю… Черемушкин.
«Пегас»! «Пегас»!.. Я — «Беркут»! Вас понял отлично. Ждали нетерпением, беспокойством вашего радио… Приказ затаиться и ждать. Повторяю, приказ комфронта — затаиться и ждать частей советской армии. Я — «Беркут»! Связь прекращаю. Привет Валентинова и Чавчавадзе…
С глубоким сожалением Черемушкин прикладом автомата ударил по лицевой части радиостанции, разрывая живую ниточку, связывающую с родной армией, словно разбивая бьющееся сердце разведгруппы, частицу души самой Ковровой, ушедшей ради нее, этой пульсирующей нитки жизни и пропавшей без вести.
Разведчики шагнули к выходу во внутренний двор, когда Сабуров вдруг заметил рядом со столом, на котором стояла разбитая радиостанция, трость — изящную, черного дерева, с удобной рукояткой. Впереди, на выступе, гнездился крошечный бронзовый орел, взмахнувший крыльями для взлета. Трость по всей длине была затейливо инкрустирована серебряными пластинками с вязью монограммы. Для интереса он взял ее в руки, повернул рукоять вправо. Послышался щелчок: рукоять с узким, остро отточенным клинком на размер финского ножа, осталась у него в правой руке, ножны же — в левой, хороший подарок для командира, — решил Глеб и вышел вслед за Черемушкиным.
— Возьми, командир, — протягивая капитану трость, сказал разведчик, — на память от Глеба Сабурова.
Черемушкин взял трость и хотел было рассмотреть ее, как Сабуров тут же толкнул его под руку, прошептав тревожно:
— Невероятно! Мы же совсем забыли про жилой флигель справа…..
От дверей флигеля отделился немецкий офицер и направился к калитке. Из того же помещения появился второй, и, отойдя к машинам, стал мочиться.
